Александр Морозов - Центр

— Мы проиграли, понятно? Мы уже проиграли!

На что один из двух остальных, который был пониже и поплотнее другого, отрывисто и слегка изумленно, как о деле очевидном и непонятно почему непонимаемом, отвечал:

— А кто выиграл?

Милиционер к нему, к последнему из вопрошавших, и обратился сразу же. Приступил, так сказать, с расспросами резонными. Откуда ему было знать, что сколько дней и ночей, сколько лет и зим ни подходили к этим трем милиционеры или вообще агенты внешнего пространства, так почему-то — как и на этот раз — к первому обращались именно к Диме Хмылову.

Младший сержант не знал, обращаясь к Хмылову, этого обстоятельства, равно как просто и не подозревал, что закрытое кафе «Охотник» — это и есть то самое «У Оксаны», куда почти нарушители общественного порядка — безупречного, ибо нарушать в эту пору суток было некому, — опоздали вовсе не на час-два, а так… один на десять лет, другой — на полторы жизни (кажется), а третий и вообще просто верил когда-то первым двум, что есть такое на свете «у Оксаны» и что внутри быть — это и есть т о с а м о е. Во всяком случае, похоже на т о с а м о е. Во всяком случае, много лучше и занимательнее, чем снаружи. Он, этот третий, к которому теперь обращался насупленный младший сержант, не то что иногда, но и сейчас даже не стал бы спорить с теми двумя, что да, оно бы и получше и позанимательнее, если бы внутри. Но внутри чего? Вот именно. Он просто не видел никакого «у Оксаны», в упор не видел, не обнаруживал такого пункта и сильно сомневался, а был ли такой и раньше. Не иллюзия ли, не хмарь, допустим, как в пустыне бывает?.. Словом, не обнаруживал.

Чего рваться, когда некуда? Да так оно и спокойнее. Когда точно знаешь, что некуда. И общественный порядок опять-таки ненароком не нарушишь.

А Карданова занимало все это время: не невероятная, некоторым образом даже буйная запущенность квартиры Кюстрина, горки пепла по углам и в середине ничем не заставленного паркета двадцати с лишним метровой комнаты (как терриконы в донбасской степи); не груда — до вершины рукой еле достать — яичных скорлуп на кухонном столе, родственно напоминающая консервную банку — шедевр Раушенберга; не желтое, в сложных интенсивных желтых тонах и разводах ложе ванны, на дне которой вскипал и булькал какой-то чудовищный, грязно-многоцветный, горячий бульон — как иллюстрация гипотезы академика Опарина о зарождении жизни на Земле из первобытного рассола — раствора Мирового океана, так что всего лишь естественным оказалось бы, если бы из него вдруг начали выползать маленькие бронтозаврики; не неотмываемая муть граненых стаканов, не берущаяся кипятком, трением, тщанием, — намертво въевшаяся муть, как свинцовая пустота двадцати упрямо и уже без эмоций отвергнутых лет; и не то, что во время обреченной на неудачу, бесконечно запоздавшей попытки проникнуть в мертвый, заколдованно-заколоченный замок «У Оксаны» каким-то образом вывинтился разговор на его трудоустройство.

И как вот тут-то Гончаров начал крепнуть голосом, набирать нотки истеричности, той юной, благородной всеотпущенности, когда кричат благим матом, то ли в несокрушимом желании разорвать мир в клочья, ради первой мысли о нем, то ли ради несокрушимости самой глотки. Как начал он угрожающе бормотать-вскрикивать, что вот-де, дожили: сам Карданов, хранитель последних тайн Страстного, Тверского и Гоголевского бульваров, неизменный пешеход и мыслитель, чуть ли не попечитель московских мостовых, сравнивающий еще на школьной скамье их вклад в мировую историю разве что с Аппиевой дорогой в истории Древнего Рима, этот самый почтенный, неистовый Виктор Трофимович вынужден обращаться к нему, тоже некогда буйному и несокрушимому Юрию Андреевичу, с просьбой (ни с какой явной просьбой Карданов к нему так и не обратился) прокачать что-то непонятное о непонятной, бездарно-молодежной должности мэнээса.

Ничего этого Вите уже не вспоминалось. А неотступно звучало финальное, то, что и услышал подошедший к ним младший сержант: «Мы проиграли, понятно? Мы уже проиграли!»

«А кто выиграл?»

«Ну да, проиграли, выиграли, — думал Карданов, уже подходя к подъезду, и потом, уже открывая дверь в свою не слишком ласковую, но все-таки на уровне приличности обихоженную нору, — но что же об этом кричать как о новости неслыханной? Кто же надрывается, оповещая о том, что давно всем известно? Как старик, румянящий щеки… Имитация ажиотажа. Имитация невинности и силы… Последнее дело… О чем ты?»

Абсолютный ангел свободы (согласно чину, данному ему недавно Гончаровым), Витя Карданов некоторым труднопостижимым образом не замечал, что есть и другие люди. За последние полгода, меряя шагами институтские коридоры, он несколько раз встречал в них Клима Даниловича Ростовцева. А интересное заключалось здесь в очевиднейшем, а потому и труднодоступном для Карданова факте, что Клим Данилович Ростовцев был-таки живым человеком. Имеющим свой жизненный объем, развивающимся все эти годы и заполняющим этим развитием некоторые свои, то есть как бы ему и предназначенные социоэкологические ниши. Живым, в общем, человеком, во плоти и здравой памяти, а вовсе не профилем, проштемпелеванным, мелькнувшим на горизонте лет и якобы застывшим на нем в неизменном уже, равнодушно-астрономическом свечении.

И к моменту, о котором идет речь, доразвивался Ростовцев уже до некоторой определенности, до мысли о реорганизации всей информационной службы нескольких научно-исследовательских центров Госплана, до мысли, которую домыл и дополировал он уже до стадии проекта. До стадии обсуждения с заинтересованными инстанциями. До усилий, чтобы превратить эти инстанции действительно в заинтересованные. Не замечал Карданов, что, в то время как он спокойно и холодно раскланивался при встречах с Ростовцевым, последний раскланивался с ним тоже спокойно, но не холодно, а выжидающе.

Не замечал Виктор Трофимович и некоторого изменения в блеске глаз Екатерины Николаевны Гончаровой, случившегося еще на несколько недель раньше, чем он спас ее мужа, по меньшей мере, от серьезного членовредительства; не замечал того, что этот блеск, из приглушенно-азартного, экспериментаторского, даже слегка и якобы благодушествующего, приобрел некоторые вкрапления недоумения, даже чуть-чуть затравленности и тоски по ясности. По контролю над ситуацией, который, стало быть, весьма неожиданным и неприятным для нее образом куда-то уходил. Уплывал контроль, пропущены были те мгновения, когда только и исключительно от нее все и зависело, и она явно уже тяготилась этим развитием неизвестно в каком направлении, явно уже сожалела о допущенном по слабости житейской полгода назад игровом моменте в деле-то явно не игровом.