Александр Морозов - Центр

И тогда Танечка — вполне неожиданно для себя, для Вити, для всей общественности (отсутствующей), а в общем-то легко и мгновенно склонилась над изголовьем больного и… поцеловала его.

А потом, видимо, чтобы у больного не слишком кружилась голова, строго и назидательно разъяснила:

— Я не одобряю твоего поведения. Но я за справедливость. Ты болен, а они говорят, что ты струсил. Но теперь я им докажу.

И точно: доказала. Аденовирусная инфекция, видя такую преданность юной красавицы делу справедливости, перелетела-таки неслышно от его к ее организму. И когда на следующий день Грановская пришла в школу, то доказательства заболевания Карданова уже цвели ярко на ее взявшемся температурой личике.

— Лежит. Наверное, от него и заразилась, — обескураживающе просто доложила она коллективу, а с третьего урока уже и отпустили ее домой. Пришлось коллективу разговорчики о кардановской трусости свернуть. И вся история получила кристально ясное завершение, за исключением разве способа, которым настырные вирусы попали от одного из ее участников к другому.

Но в конце концов Людочка и к Карданову приноровилась все-таки относиться как к данности. К факту, дальнейшим пробам на зуб не подлежащему. Приучилась просто сосуществовать, принимать во внимание. Но и только. Благо и он в ее деятельность, в дела по опеке над душами неопытными не вникал. Грубого вторжения на территории, ею облюбованные, не предпринимал.

— Ты материалист! — без околичностей, в лоб заявила Люда Гончарову, которому ведь необходимо было как-то объяснить, в чем именно может она ему помочь теперь и почему берется за это. Гончаров Юра, кандидат наук, ничего на это не возражал. Чего возражать, коли сам приперся, напитком угощают и помочь обещают? Сиди и вникай. Тебе все равно, а ей приятно.

Оп прекрасно знал, что ей это приятно и что действительно может взяться ему помочь — хотя и неизвестно, как это сделать? — именно для того, чтобы приходил еще и еще, чтобы вникал и проникался, понимал, в чьих руках нити невидимые.

— Ты материалист, — повторила Люда, — я химик, значит, тоже материалист. А Карданов здесь ни при чем.

— А при чем здесь Карданов? — вырвалось тут уж у Гончарова.

— Речь идет о тебе, поэтому Карданова мы пока трогать не будем.

— Я тоже так полагаю, — примирительно буркнул Юрий Андреевич.

— Я химик. Пить больше не будем, да? — Люда грузно поднялась из кресла, взяла призму-бутылку, утиной походочкой пересекла комнату и задвинула посудину в недра пузатого буфета. Потом снова подошла к столику и прочно, сразу можно было понять, что надолго, заняла свое место напротив молчащего Гончара. Он только успел в этот момент подумать, что, если она в третий раз объявит, что она химик, он сразу встанет и уйдет. Скажет, что его мутит, что ему нужно на свежий воздух, и уйдет.

— Положи колечко на место. Оно, кстати, из платины. Чего ты нервничаешь, как девица у гинеколога? Ты знаешь, что такое химия?

— Да как тебе сказать? — Юра окончательно отказался от любой инициативы, та, которую он проявил, дойдя до этой квартиры, — последняя, и это все-таки неплохо, что кто-то опять ведет его, крепко взяв за палец, как лиса Алиса Буратино, как Снежная королева Кая. А Герда подождет, иначе не состоится счастливый финал, она знает и поэтому подождет. Только бы не гипертонический криз. Или поджелудочная железа… она тоже, стервоза, без уговоров. Без уведомлений.

— Ты знаешь, что еще в тридцатые годы все мы должны были сдохнуть? Все. На всем земшарике. С голодухи. Еще в начале века ученые рассчитали, что запасы чилийской селитры, которая повышала урожайность, где-то к тридцатым годам — ку-ку.

— И что же?

— А правильно рассчитали-то. Рождаемость-то все вверх, а чилийская селитра — откуковала.

— А чего же не сдохли?

— А с помощью чего сейчас урожаи-то? Всякие зеленые и серо-буро-малиновые «революции»? Ну? Правильно, мальчик, по глазам вижу, что знаешь. Азотные удобрения. Азот научились извлекать из воздуха. А вот этого, — Люда взяла с инкрустированного подносца кольцо, — ты можешь уже и не знать. Что процесс изготовления азотных удобрений идет только на платиновых катализаторах.

Хорошо сделалось Гончарову, и поэтому он молчал. У каждого, наконец, свой метод, но раз она взялась, начала уже и теперь будет долго говорить, проговаривать, чтобы что-то родить и в конце концов, может быть, даже и действительно на что-то выйдет. Реальное для него.

— Теперь ты знаешь, что такое платина. Предмет роскоши, ха-ха, в скобках отметим. Разумеется, не передохнуть с голодухи — тоже ведь, с точки зрения вечности, можно считать роскошью. И что такое химия — а у нас ведь таких, как платина, еще сотня с лишним элементиков в таблице, тебе знакомой, — насчет химии, тоже будем считать, все ты теперь разумеешь. Вот потому, что ты теперь знаешь все про химию, я тебя и спрашиваю: почему ты продолжал встречаться с Кардановым после школы?

— Знаешь, именно этот вопрос все эти годы мне задает моя женушка. Не редко, но зато регулярно.

— И правильно делает. Она у тебя вообще баба умная. Жаль только, что глупая, вот в чем беда. Что вопрос задает — правильно. А вот, что не знает, почему тебе его надо задавать, — это хуже. И ответа, кстати, не знает. А я знаю. Вообще, умный человек задает только те вопросы, на которые знает ответ.

— Как ты, например?

— Просто в этом случае есть гарантия, что в ответ услышишь стоящее. А не бред сивой кобылы. А меня оставь. Я проживу долго. Понятно?

— Нет, — честно ответствовал Юра.

— Я верю в материю. И в технику. Что одно и то же. Я сейчас получаю примерно две с половиной сотни. Через десять лет — автоматически на сотню больше. Без всяких там диссертаций. За работу. Я работаю в области химии. Мы все держимся на технике. А все остальное — ложь и хлипкость. Моды преходящи. Романтика для слабаков. Скоротечные состояния сколачивают сдача пустых бутылок или торговля пивом на бойком месте. Открытия гениальные пыжатся некоторые сделать… или вот сейчас эстрада в ход пошла.

«Не заговаривается ли? — мелькнуло у Гончарова. — Нет, послушаем. Жестко вроде излагает».

— Мой отец был крупный гидрогеолог, — продолжала всерьез увлекшаяся Люда. — И крупный организатор. И всю жизнь почти провел на объектах. Без этого вот всего, — она повела головой на стены комнаты. — Но это все было. И только росло. Без спадов, не подверженное превратностям… И давало ему силу. Это и осталось.

— Чего же ты тогда так уж насчет своих сотен? — попробовал Юра как-то упорядочить размашистую мысль.

— Я же сказала: я проживу долго. То, что я беру от жизни, предполагает длительность процесса. Но к этому еще вернемся. Пока — как постулат. А раз долго — терпеть не могу скороспелости, моды. Цветомузыка, дубленки, тьфу… То на дензнаки, то на шмотки, то на старину скопом шарахаются. Представляешь, захожу к одним, а у них событие: мужик докторскую защитил. По социологии. Ну, пляшут, натурально, как дети.