Александр Морозов - Центр

Ну, значит, так: Кюстрина она, конечно, задвинет в конец. Засунет на дно. Чтобы не видно было и не высовывался. А дальше — быстро распределит и остальных. В ее тщательно продуманной шеренге найдется место и для сомнительных личностей вроде него самого, с аккуратной жестяной биркой: вольный художник. (А какой он, к черту, художник? И какой уж там вольный?) А Юрий Андреевич Гончаров, разумеется, будет проходить всего лишь по графе: стандартный кандидат наук. Во всем этом не было клеветы (ведь Людмила Рихардовна если что строила, то не на песке). И вообще Карданов вовсе не был против логичности и упорядоченности. Но нельзя же давать разгуляться и м с такой силой?

Ведь если о н и только и правы, купи себе подробную карту центра Москвы и изучи ее за полчаса. И незачем ходить тут пешком десятки лет, все равно ничего не обнаружишь сверх того, что обозначено в плане.

— Надо было сразу, надо было сразу… — твердили ему тогда Гончаров и другие. Т о г д а — это еще до поступления в Институт Сухорученкова. И тогда, кроме Гончарова, Кюстрина, Хмылова, были еще и другие: Саша Петропавловский, Аполлон Шундик, Гена Щусев… Как бы еще и другая, параллельная, компания. И еще третья, пересекающаяся со второй на Клюеве. Клюев рвался куда-то на северо-восток, собирать песни по деревням. Его снимали с электричек и поездов, потому что он, так же как и Виктор, как и многие из них, не удосуживался внедриться в какую-нибудь организацию, в какой-нибудь, допустим, НИИ или Совет по фольклору, — да и как он мог туда проникнуть, нужно же было для начала хоть высшее образование иметь, а они только что тогда пооканчивали школы, и, стало быть, никто его в творческие командировки не посылал. Он сам себя посылал, но командировочных расходов сам себе оплатить не мог. Контролеры поездов и электричек знать этого ничего не могли, снимали его с маршрута и водворяли в лоно семьи, в лоно районного отделения милиции, где после третьего или четвертого водворения его поставили на учет. Но районное отделение слабое имело тогда влияние, и он продолжал ездить вне штатного какого-либо расписания. Наконец с ним встретились ребята из «Комсомолки» и из «Московского комсомольца». Корреспонденты. Не с ним, конечно, одним, но и с Щусевым — поэтом, никуда не посылавшим свои стихи, а только читавшим их среди своих; с Петропавловским, затеявшим литературный кружок для ребят пятых-седьмых классов на базе одной районной библиотеки; с Кардановым и Гончаровым — в общем, со всеми, кто изволил прийти на эту встречу.

Ребята из газет вовсе не были нацелены так уж однозначно на фельетон об этих блудных сынах двух-трех центральных московских школ, чересчур бурно сорвавшихся с якорей и проявлявших, по их мнению, чересчур взрывчатую общественную активность. Активность — это вроде бы звучало неплохо и в духе времени, но почему уж такую неуправляемую? И самое главное — в н е традиционных форм организованности и упорядоченности. Литературный кружок при библиотеке… Вроде бы прекрасно… Отменная инициатива. Но почему именно Петроплавловский? Кто он такой, и кто его уполномачивал? Что они там разбирают, какие-такие сочинения или стихи пяти-шестиклассников? О чем?

О Щусеве корреспонденты и тем более были наслышаны. Он читал стихи среди своих, это так, но еще точнее говоря, он только начинал их читать среди своих. И начинал довольно громким, прекрасно, кстати, поставленным артистическим голосом, и, разумеется, тут же к своим подходили и другие, и вырастала чуть ли не толпа, потому что читал он их не только в клубе университета, в Литмузее и в той же районной библиотеке, на литературных вечерах под эгидой Петропавловского, но частенько и просто на открытом воздухе: на площадях и перекрестках, у памятников поэтам или на широкой лестнице перед входом в Ленинскую библиотеку. И в этом почти не видели тогда ничего шокирующего, ибо это было время бардов и менестрелей, но это оно теперь таким считается, ибо барды тех времен заложили столь мощную традицию, что она перекинулась и через двадцатилетие, в сегодняшнее… И барды вошли, так сказать, в писаную историю. Но тогда столь же естественной являлась и фигура самостийного поэта без гитары. Просто поэта.

И кстати, ребята из газет, вовсе не нацеленные так уж с ходу на фельетон, больше как раз склонялись к проблемной статье, и один из них даже и возможное название такой статьи тут же предложил: «Поэты с поднятыми воротниками». В общем, атмосфера на этой встрече была поначалу хоть и настороженной, но отнюдь не враждебной.

Но… и все-таки ничего не получилось. Ничего не вышло из этой попытки контакта, и при этом по вине и тех и других. Слишком уж они расходились во многом, а главное, и та и другая стороны слишком переоценивали свои позиции. Газетчики считали, что богемная вольница должна просто трепетать от благодарности, что ею хоть кто-то заинтересовался из серьезного мира. По возрасту-то они приходились всего лишь на пять-шесть лет постарше интервьюируемых — факультет журналистики за плечами, вот и все, — ну а по манерам избрали они стиль солидных дядюшек, долженствующих вразумлять и наставлять на путь истинный.

— Ну и долго тебя будут, как кота за шиворот, с поездов стаскивать? — обратился один из них к Клюеву. А Клюеву что? Нашлись тоже опекуны! Клюев-то знал, что о его поездках на северо-восток уже готов материал, и притом не сенсационный, насчет безбилетной манеры передвижения, а серьезная статья, в которой говорилось именно о его находках и встречах, о ранее неизвестных записанных старинных песнях. И должна была эта статья появиться ни мало ни много, а в одном из ближайших номеров журнала «Юность».

То же и остальные.

Петропавловский весьма едко заметил, что если они интересуются, какие это такие творения школьников он разбирает на своем кружке, то туда, на заседания кружка следует и приходить, а не пользоваться слухами и домыслами людей, не по разуму опасливых. Карданов тоже — пожалуй, что и переиграл, — снебрежничал, сказал, что на всех — имея в виду газетчиков, — ролей у него уже не найдется, но что одна-две вакансии пока еще свободны. Витя имел в виду репетируемую ими в одной из комнат Литературного музея пьесу Карела Чапека «Белая болезнь», где сам он играл роль Маршала, сам же являлся, так сказать, режиссером-постановщиком. Естественно, что никакого этого режиссера-постановщика они друг по отношению к другу не употребляли, просто вся эта затея являлась именно его детищем. Карданов сам, первым прочел «Белую болезнь», выдвинул идею о ее постановке наличными силами, сам перепечатал текст пьесы и роздал ее ребятам, а на их вопрос: «Где же?» — сообщил, что уже договорился с Литмузеем, есть у тех отличная комната, метров сорок-пятьдесят площадью, так что не только хватит места для репетиций, но и в дальнейшем можно и саму постановку осуществить в ней же, отгородив место и для сцены, ибо комната с двумя боковыми дверями, позволяющими входить и выходить актерам, — и для публики. В труппу свою он пригласил — чего их приглашать, когда они и так рядом — того же Петропавловского, Щусева, Гончарова… Хмылова и Кюстрина не было тогда рядом с ними. Они обретались на другой, нисходящей ветви их компании, нисходящей по отношению к возможности переплетения с другими компаниями, с группами того же Петропавловского или Клюева.