Борис Левин - Юноша

Он не знал, пойти ему на собрание или не ходить. Ему стало страшно. Он зашел к Никите Кузьмичу. Миша хотел попросить Никиту, чтоб тот вместе с ним пошел на собрание.

Никита Кузьмич жил в первом домике, как идешь от больницы, у края дороги, а напротив — кузница. Как идешь от больницы, сразу за лесом — солнце, пни и поле. У пней растет земляника, в траве поскрипывают какие-то птицы. Поле уходит вправо, к реке, дорога круто поворачивает влево, перепрыгивает через мостик, вскакивает на гору и ровным шагом идет в город. В канаве ржавые ромашки. Стреноженный конь стоит как вкопанный; все ниже и ниже замшевая губа. Конь дремлет — возможно, ему что-нибудь снится. Возможно, ему снится вода, розовый клевер, дальняя дорога и выхваченный клок сена у убегающей впереди телеги. Возможно, ему снится молодость, теплая шея гнедой подруги. Его связали вожжами, свалили на землю… Человек с ножом нагнулся, мешком накрыли голову… Стреноженный конь как вкопанный, и все ниже и ниже замшевая губа. Конь дремлет, — возможно, ему ничего и не снится…

Среди высокой крапивы стоит нагнувшись нужник, будто приготовился играть в чехарду и хочет перепрыгнуть через домик, в котором живет Никита. В этом домике с трубой набекрень живут много семейств и много детей. На дороге весь день белоголовые дети играют в классы, прыгают на одной ноге и, когда проезжает автобус, шумной ватагой гонятся за ним, мелькая пятками. Пыль и визг. Когда-то и Никита белоголовым, пузатым ребенком подымал пыль на дороге, потом он учился в городском училище и на больших переменах дрался с реалистами и учениками из коммерческой школы. Желтокантные реалисты и зеленооколышные коммерсанты боялись Никиты: особенно им бывало страшно, когда они в новеньких мундирчиках, сияя лакированными козырьками и солнечными пуговицами, шли с гимназистками в лес по этой улице. Они боялись — вот из этого маленького домика выскочит огромный Никита и начнет бить морду. Зря они трусили. К этому времени Никита их сам боялся. Он знал, что за них заступятся и городовой, и учитель, и его же отец сдерет с него шкуру.

Отец Никиты, сапожник Кузьма, маленький и тощий, чрезвычайно больно дрался. У него были руки худые, но длинные и до того крепкие, что он ладонью забивал в стенку гвозди. Он бил Никиту, сестру Никиты Аделаиду и больше всех — жену. Он таскал ее за волосы, бил рашпилем по сизым икрам, и когда она рушилась на пол, он топтал ее тело, как булочник тесто, только мелькала его рыжая бороденка. Потом соседи обливали ее водой прямо из ведра. Иногда отец с восхода до заката солнца, не разгибаясь, сидел за верстаком. Изредка он выпрямлялся, выхватывал из консервной банки жменьку гвоздей, засовывал гвозди за щеку и стучал молотком. Вечером он разносил починку заказчикам и возвращался домой поздно.

В эту ночь мать клала детей с собой в кровать (обыкновенно брат и сестра спали на полу). Она знала, что муж вернется пьяным, дети это тоже знали, и все в тревоге ждали его прихода. В ожидании отца они прикидывались спящими, и мама нарочно слишком спокойно и певуче храпела. Чиркая на ходу спичками, опрокидывая табуретки, он подходил к кровати и кричал: «Дрыхнете, стервы!» Никто ему не отвечал. Он сдирал одеяло, рвал на матери рубаху. Мать вскакивала, а Никита и Аделаида забивались за верстак у ведра, где вымачивалась кожа. Большая голая мать при свете лампадки напоминала косматую медведицу, вставшую на задние лапы. Никита, дрожа от страха, думал: навались сейчас она на отца — тот бы упал, а Никита подбежал бы сзади — и молотком ему по затылку. Он знает: если хорошенько ударить человека по затылку — там есть такое место, — то можно легко убить. А еще хорошо бы сейчас зажечь дом и устроить пожар. Но мать не наваливалась на отца, она только закрывала руками лицо и ревела. Сестра мелко крестилась на лампадку, билась лбом в пол.

Никита затыкал уши и зажимал глаза, чтоб не слышать крика матери. Какие это были страшные ночи, и как страшно кричала мать! Когда умер отец, Никита не понимал, почему так горько плачут мать и сестра. Радоваться надо, что наконец он умер. Радоваться надо.

Вскоре умерла и мама. Соседки обмывали потухшие черные синяки на ее теле и изумлялись, до чего вынослива была покойница.

Аделаида и Никита переселились в меньшую комнату — окнами на огород и на нужник. Аделаида была старше. Она работала мастерицей в белошвейной мастерской мадам Рохлиной и очень была довольна своей судьбой. Иногда она говорила:

— Вот, Никита, кончишь училище, поступишь куда-нибудь в писаря, женишься, будем жить вместе, и я буду обшивать твою семью.

— Ты сама выходи замуж, — предлагал ей Никита.

— Меня никто не возьмет: я — бесприданница. А за вдовца или калеку выходить не хочется, — по-взрослому рассуждала тринадцатилетняя Аделаида.

О хозяйке и заказчицах она всегда рассказывала восторженно:

— У моей хозяйки вчера был день ангела, она меня оставила мыть посуду и гостям дверь открывать. А когда все разошлись, она мне вынесла кусок пирога. До чего сладкий пирог, Никита! Я и тебе приберегла.

И она доставала из каких-то тряпочек кусочек пирога. Никита не ел. Ему были противны хозяйка, сладкое тесто и сестра…

— Вчера к нам в мастерскую приходила одна невеста, сама маленькая, фигурка у нее тоненькая, вся такая миловидная, и заказала из темно-красного батиста ночные рубашки с мережечкой…

— Замолчи ты, — перебил ее Никита. — С…л я на твою невесту.

Никита не стал писарем. Надо было зарабатывать, он бросил училище и поступил в слесарную мастерскую. Аделаида не отчаивалась. Она говорила о том, что Никита поедет в Петербург, поступит на завод и будет там работать токарем по металлу.

— Токари большие деньги получают, я узнавала. Ты женишься, выпишешь меня, будем жить вместе, и я буду обшивать твою семью.

Аделаида мечтала купить в рассрочку швейную машину «Зингер» и обшивать семью брата.

Никиту раздражала сестра — ее веснушчатое лицо, соломенные ресницы, серебряная цепочка от крестика на индюшечьей шее и этот лампадный запах льняных волос. В ситцевом платьице, приглаженная и покорная, с испуганными серыми глазами, она иногда бывала противна Никите, а иногда он ее жалел до боли.

Он был рад, когда его забрали в солдаты и отправили на войну. Аделаида плакала, но утешала себя тем, что Никита отличится на войне и его произведут в прапорщики. Война кончится, Никита останется офицером в армии, женится на городской барышне, и Аделаида будет с ними жить вместе, нянчить их детей и обшивать всю семью.

В семнадцатом году осенью Никита, в черной папахе, в австрийских ботинках и с японской винтовкой, вернулся домой. Он вернулся домой злой и усатый, отмороженные уши у него были забинтованы.