Борис Левин - Юноша

Они поднялись. Сережа накинул шинель на плечи. Валерьян Владимирович поправил шляпу и, опираясь на свою палку, неожиданно продекламировал:

— «Снова тучи надо мною собралися в тишине…» Помните у Пушкина?.. «Бурной жизнью утомленный, — продолжал он, взяв под руку Сережу и идя с ним рядом, — равнодушно бури жду: может быть, еще, спасенный, снова пристань я найду»… Так-то дела, Сережа! Я, знаете, завидую Сергею Митрофановичу. Был бы моложе — возможно, тоже выступал бы на митингах… Хотя он всего-то навсего моложе меня на два года… Вот мне бы ваши лета, Сережа!

— Ну и что хорошего? — заметил печально Сергей. — Я сегодня бродил по улицам и думал о том, что мне неохота жить.

— Ну, ну, молодой человек…

— А что хорошего? Ничего хорошего, Валерьян Владимирович… Лицемерие… Ложь… Хорошо только мошенникам и прохвостам. Скорей бы уехать на фронт. Вот сейчас надо идти в казарму. Храп там и вонь. Эта особенная, вековая казарменная вонь. Сколько ни проветривай…

— Пойдемте ко мне ночевать. Моя дочь гостит в деревне, и вы меня абсолютно не стесните… Пессимизм ваш пройдет. Это тоже от молодости. А все-таки впереди огоньки! Помните, у Короленко?

Дома Валерьян Владимирович вскипятил на спиртовке кофе. Они долго говорили о политике, о поэзии, читали стихи и пили черный кофе. Так как Сереже надо было завтра рано в казарму, Валерьян Владимирович попрощался с ним. Просил обязательно заходить.

— У меня всегда найдется место, где переспать, и если даже придет Сергей Митрофанович — он иногда забегает и остается ночевать, — то тоже не страшно. В крайнем случае кто-нибудь устроится на диване.

На столике у кровати лежали три книги: толстый литературно-художественный журнал «Летопись», «Финансовый капитал» Гильфердинга и тоненькая брошюрка в красной обложке — «Коммунистический Манифест». Сережа охотней всего стал бы читать литературно-художественный журнал, но пересилил себя и взялся за Гильфердинга, решив, что эта книга для него полезней и важней. С первой же страницы «Финансового капитала» он увидел, что абсолютно ничего не понимает, почувствовал непреодолимую скуку и желание спать. Досадуя, отложил Гильфердинга и взялся за «Коммунистический Манифест», с твердым намерением прочесть сейчас же: «Книжечка тоненькая — во что бы то ни стало прочту». «Коммунистический Манифест» его увлек. Все было понятно. И даже показалось, что о многом он и сам давно так думал.

Совсем не хотелось спать. Светало, и за окном свистели птицы. Некоторые места в «Коммунистическом Манифесте» были подчеркнуты карандашом и отмечены восклицательными знаками. Очевидно, это отметки Сергея Митрофановича, так как книги принадлежат ему. Сережа подумал, что эти места особо важные, и прочел их еще раз.

«…Общество все более и более раскалывается на два большие враждебные лагеря, на два большие, стоящие друг против друга класса — буржуазию и пролетариат… Как прежде часть дворянства переходила к буржуазии, так теперь часть буржуазии переходит к пролетариату, именно — часть буржуа-идеологов, которые возвысились до теоретического понимания всего хода исторического движения… Врача, юриста, священника, поэта, человека науки она превратила в своих платных наемных работников…»

«Это я буржуа, который возвысился до теоретического понимания всего хода исторического движения… Абсолютно не хочется спать… Разве разбудить Валерьяна Владимировича и поделиться впечатлениями? Нет. Это свинство. Пусть спит». Он потушил лампу. «Как я много накурил!» — подумал Сережа. Очень хотелось немедленно с кем-нибудь поговорить.

«Коммунисты считают презренным делом скрывать свои взгляды и намерения. Они открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путем насильственного ниспровержения всего существующего общественного строя».

Это был последний абзац «Коммунистического Манифеста». Он прочел шепотом, несколько раз, и запомнил наизусть: «Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир».

Сережа надел платье, сапоги, накинул шинель внакидку и тихонько, чтоб никого не разбудить, ушел. На улице пусто. Небо грифельного цвета. Свежий воздух бодрит, и в голове все время — «Пусть господствующие классы…» Каменные дома. Балконы. На балконах пальмы и фикусы. Окна занавешены. «Спекулянты и взяточники, юристы и врачи, картежники, земгусары, лицемеры и лавочники! Вы спите? Я слышу ваше подлое сопение. Вы дрыхнете. Вы счастливы в этот утренний час, в кровати со своими женами-проститутками… Вы не понимаете всего хода исторического движения. Товарищи солдаты и рабочие, есть два смертных лагеря — буржуазия и пролетариат. Грядет коммунистическая революция». Сережа, размахивая руками и полами шинели, решительно шагал и воображал, что он где-то на многолюдном митинге произносит пламенную речь. Гулко стучат шаги по асфальту, и в голове у него все время пело: «Пусть господствующие классы содрогаются».

Вот и мост. В небе разошлись тучи, выглянуло солнце. Мальчишки купались в реке, прыгая с плотов, Сергей сбежал вниз, разделся и бухнулся в холодную воду. Он плыл энергичными саженками. «Пусть господствующие классы…» Он ложился на спину, скрестив руки на груди. «Пусть господствующие классы…»

Сережа вылез на берег, вытирая лицо рубахой, скакал на одной ноге, вытряхивая воду из ушей, и подставлял худое, ребристое тело, обтянутое тонкой, белой, как редька, кожей, жаркому солнцу.

В учебной команде шли занятия. На столе лежал карабин. Один из вольноопределяющихся, глядя в окно мутными глазками, говорил сонным голосом:

— Мы видим перед собой карабин образца тысяча восемьсот девяносто шестого года.

— Бойчей надо! Бойчей! — перебил его Жинькин. — «Карабин есть облегченная винтовка образца…» Повторите! — приказал он вольноопределяющемуся.

Сережа с презрительной усмешкой оглядывал своих товарищей по роте и думал, какие это все тупые идиоты. Он чувствовал себя превосходно. В душе у него, как никогда, была стойкая ясность. Он нисколько не огорчался, когда за опоздание в казарму ему давали три наряда вне очереди. Единственно, о чем сожалел, это о том, что за это время он не сможет увидеть Валерьяна Владимировича и особенно Сергея Митрофановича, с которым ему необходимо было как можно скорее встретиться…

Сергей Митрофанович очень крепко пожимал руку. После пожатия долго чувствовалась теплота его руки. Сережа смотрел на него восторженными котиковыми глазами, с заранее заготовленным обожанием. Он думал, что Сергей Митрофанович сразу же при встрече с ним начнет разговор на политические темы. Но этого не случилось. Сергей Митрофанович с увлечением заговорил о предстоящей рыбной ловле, к которой готовился вместе с Валерьяном Владимировичем.