Борис Левин - Юноша

Перед уходом Нина постояла у зеркала, обслюнявила кончик мизинца и разгладила мохнатые, почти черные брови. Только половина седьмого, а начало — в восемь. Наконец она сегодня увидит Дмитрия и поговорит с ним. Она ему скажет, что его любит. Ничего тут нет плохого. Это же в самом деле так. Почему же об этом не сказать… Она ему расскажет, как мечтает о нем, как нарочно гуляет по Офицерской улице. Этого она не скажет. Это унизительно…

Когда Синеоков с эстрады оглядывал публику, Нина приподнялась и кивнула ему. Но он не заметил. Она напрягала зрение, гипнотизировала и чувствовала блеск своих глаз, как Анна Каренина. Прищуренные глаза Дмитрия медленно проходили по тому ряду стульев, где сидела Нина. Она улыбнулась и радостней закивала головой. Он не заметил… Ничего удивительного — тут так много публики. И с эстрады, наверно, плохо видно… Слов поэмы Нина не разбирала. До нее доходил только голос Синеокова. Голос проникал под кожу и кружил голову… Она уйдет отсюда вместе с ним. И, как тогда после театра, они поедут на извозчике. Она сегодня смелей будет. Она ему скажет… Пусть он читает без конца. Открывать и закрывать глаза и видеть его. Какой он красивый!

Синеоков прочел немного по-цыгански, нараспев — «с ветэром». Браво! Все аплодировали. И Нина думала: «Замечательно! Талантливо!»

Она поспешила скорей к вешалке. Оделась и ждала у выхода. Уже все ушли. Вот и Дмитрий. Он идет впереди под руку с какой-то дамой в беличьей шубке. У него приподнят воротник бекеши, должно быть заболело горло. Синеоков ясно видит Нину, но почему он не кланяется и проходит мимо? За ними, в компании молодых людей, проследовала и мадам Синеокова. Нина видела, как они расселись на извозчиках и укатили…

Она долго стучала. У Дарьи в этот день была стирка. Дарья заморилась и спала как камень. Дверь открыл Дарашкевич.

Нина прошла к себе в комнату. Скинула боты, сбросила шляпку. Обессиленная, легла на кровать. «Я ненавижу себя».

Она не помнит, спала она или нет, но вдруг увидела Дарашкевича.

— Уходите! Что вам надо?

— Вы всю ночь так стонете, Нина Валерьяновна… Не больны ли вы? — спросил он участливо.

— Я не больна. Уходите отсюда.

— Может, дать вам воды, валерианки? У меня найдется в аптечке.

И Дарашкевич приблизился к ней.

— Мне ничего не надо! Уходите!

— Ну, Нина, успокойтесь!.. Я сейчас… Я сейчас… Ну, розан… розан…

— Убирайтесь! Вон! Дарья! — страшно кричала Нина.

…Она очнулась словно после глубокого обморока. Так просыпаются больные на операционном столе, со звоном в ушах и запахом хлороформа во рту. Было светло. Она не посмела поднять веки. Удивилась сама себе — почему так безразлична?

В комнату вошел Дарашкевич. Умытый, причесанный, выбритый, в английском френче с королевскими пуговицами, в желтых сапожках со шпорами. Он поставил на стол открытую банку сгущенного молока (это американцы присылали белым) и торжественно произнес:

— Нина Валерьяновна, я хочу на вас жениться. Можно хоть сегодня к венцу. Мои бумаги в исправности.

Нина молчала.

— Выходите за меня замуж, — продолжал Дарашкевич. — Я начну хлопотать, и освободим папу. Со мной считаются в штабе… И хорошо заживем… Мое предложение для вас должно быть лестно. А то кто вас теперь возьмет? Что вас ждет? Известное дело, что вас ждет… Вы небогатая. Вещей осталось мало…

— Вы мне отвратительны. Вы просто мерзавец, — сказала спокойно Нина. — Будь я сильная, я бы вас застрелила.

Его белые глаза, точно пуговицы на кальсонах, даже не моргнули.

— Зря это вы, Нина Валерьяновна… Я к вам с чистой душой… А будете жаловаться — все равно, вам не поверят.

Нина швырнула в него банку сгущенного молока.

— Вы за это ответите! — погрозил он и ушел.

Нина никого и ничего не боялась. Что с ней могут сделать? Посадят в тюрьму? Повесят? Она только будет рада…

Нина пропустила свидание с отцом. А когда пришла, папа ругал ее неблагодарной, жесткой, черствой. Он ждал ее, волновался. Он и так себя плохо чувствует. У него начались ревматические боли. Он жаловался, упрекал и обижал Нину без конца. Она молча и покорно выслушивала.

— Гадкая, самолюбивая девчонка! Ты меня не любишь. Я для тебя чужой.

Она со слезами на глазах попросила:

— Не мучай меня, папа. Мне и так тяжело.

И, плача, рассказала, как она влюбилась в Синеокова, как ее выгнали, про все унижения, и как ей страшно жить в квартире с Дарашкевичем.

У Валерьяна Владимировича глаза налились яростью и щеки побелели. Нина испугалась за него. Он ходил вокруг и хрипло повторял: «Вот как, вот как». Хватался за горло и зачесывал назад волосы, осыпая пиджак перхотью, точно нафталином. «Вот как, вот как».

Потом Нина жалела: не надо было рассказывать. Все равно он ей ничем помочь не может, а ему тяжело…

С того дня в комнате у нее ночевала Дарья.

Нина теперь раньше всех приходила к тюрьме с передачей. Прежде она совсем не замечала этих несчастных женщин, которые стояли вместе с ней в очереди. Теперь она ко всем приглядывалась, всех расспрашивала.

Кругом так много горя!

У женщины с маленьким кроличьим лицом, в валенках, подшитых кожей, не приняли передачу.

— Почему? — спросила она тревожно.

Но с ней не стали разговаривать.

— Почему? — спрашивала она у всех.

Нина тоже не знала и пошла вместе с ней в тюремную контору, но их туда не пропустили. Часовой им сказал: когда отпустят очередь, пускай обратятся в окошечко.

Они уселись на бревна, покрытые снегом, и ждали. Наверно, прошло часа три, пока кончилась передача, и они подошли к окошечку.

— Как фамилие? — спросили у женщины.

— Говоркова.

— Алексей?

— Да, Алексей.

— Рабочий?

— Рабочий, — ответила она робко и испуганно.

Ей сообщили, что его нет в живых, и захлопнули окошечко.

У Говорковой остановились глаза, лицо стало ватным, подкосились ноги.

Нина довела ее до дому. Они вошли во двор. Галки копались в мусорной яме, долбили почерневший снег. Говоркова всю дорогу молчала, и только когда пришла к себе в комнату, заплакала навзрыд. Плакали дети. Входили соседки, тоже плакали. Они ни о чем не расспрашивали: и так все понятно. И Нина плакала. Только один розовый ребенок с мокрым носом, босиком и в длинной рубахе, подобрался к корзине с передачей, вытащил оттуда картофельную драчону и ел, громко посапывая. Входили мужчины — рабочие. Они недолго стояли, покуривали и уходили молча.

Не зажигали лампы. Женщины шепотом рассказывали, что каждую ночь на грузовике возят из тюрьмы большевиков и там, за бойнями, у Кукушкиного поля, их приканчивают.

Нина засиделась поздно и осталась ночевать.