Валентин Катаев - Маленькая железная дверь в стене

Гортензий голубой венок

Расцвел над ним бог весть откуда.

Когда мы подошли к Елисейским полям, погода вдруг испортилась. В один миг все вокруг потемнело. Возле «Фигаро» в лицо дунул резкий ветер. Это уже не было мягкое дыхание зимней Атлантики, а острый, пронзительный холод, принесенный откуда-то с далекого Севера. Мы едва успели добежать до угла улицы Мариньян, как пошел снег – не тот мягкий, легкий парижский снег, который не жжет, а лишь нежно щекочет ресницы, а настоящий полярный снег, секущий лицо, как розга. Мы поспешили войти в угловое кафе и сели возле громадной витрины, за которой была видна улица, мутная от летящего снега. Теперь Елисейские поля скорее напоминали какую-то большую московскую улицу в новом районе, может быть, на Юго-Западе или в Черемушках, где, по странной прихоти воображения, бежали в метели слишком легко одетые для такой погоды парижанки на гвоздиках каблучков, в высоких черных и белых прическах, с пугающими глазами, резко подрисованными жирным угольным карандашом, на нежных фарфоровых лицах, фиолетово озаренных огнями синема. Толпа бежала к входам в метро, и люди один за другим скрывались в его недрах, откуда, как из прачечной, вырывались клубы пара. Кафе быстро наполнилось посетителями, которые сбрасывали со своих шляп и макинтошей легкие куски снега, таявшего на красных коврах и дорожках кафе. А за стеклянной плитой нашего громадного окна, среди сверкающих лампионов Елисейских полей, продолжала неистовствовать метель, выпуская откуда-то сверху, с крыш семиэтажных домов, заряд за зарядом.

Было 21 января, годовщина смерти Ленина. Время снова потеряло надо мною власть, и я увидел Москву 1924 года, страшный январский день: сильную утреннюю оттепель, которая к вечеру превратилась в небывалый, лютый мороз, убивающий на лету птиц, падавших, как камни, на скамейки московских бульваров среди треска лопавшихся деревьев.

Жестокую стужу костры сторожили,

Но падала температура

На градус в минуту, сползая по жиле

Стеклянной руки Реомюра.

Бульвар, пораженный до центра морозом,

Деревьев артериями синий,

Уже не бисквитом хрустел, а склерозом,

На известь меняющий иней.

И, землю морозом сковав и опутав,

Хирурги хрустальной посуды

Выкачивать начали кровь из сосудов,

Чтоб стужей наполнить сосуды.

И вынули сердца таинственный слиток,

И пулю, засевшую слепо,

И мозг, где орехом извилины слиты, —

Поступков и совести слепок…

…Но я не пришел посмотреть и проститься:

Минута, навеки, и мимо…

Бывает, что стужею сердце, как птица,

Убито у двери любимой.

Бывает, что сердце становится слепо

И сил не хватает годами

Высокого лба, как отцовского склепа,

Прощаясь, коснуться губами.

Вьюга бушевала. Вокруг пили кофе. Звенели ложечки. И потом в дыму метели я увидел Красную площадь и Мавзолей Ленина – сначала деревянный, а потом гранитный – и услышал бой часов на Спасской башне.

История делает славу на ощупь.

Столетьями пробуя сплавы,

Покуда не выведет толпы на площадь

К отлитому цоколю славы. [2]

Метель на Елисейских полях продолжала кружиться, но вдруг совершенно неожиданно ветер упал, снег прекратился, стало тепло. Мы вышли из кафе. На Елисейских полях почти не было прохожих, только мчались потоки автомобилей, отражая в своей лаковой поверхности волнисто льющиеся, светящиеся рекламы синема. На широком тротуаре лежал тонкий слой хрупкого снега, уже таявшего под ногами; снег был освещен неподвижным розовым заревом «Лидо»; и тревожно бегал взад-вперед потерявшийся во время метели, остриженный по самой последней моде черный пудель с длинными ляжками, оставляя на девственно-белом тротуаре трефовые следы.

1960–1964

Москва – Переделкино

Стихи Монтегюса здесь и в дальнейшем даю в перевода А.Б. Гатова (Прим. автора.)

Стихи принадлежат В.П. Катаеву