Валентин Катаев - Время, вперед!

Ее кое-как довели до барака.

А идти было километра два. Пыль, зной, духота, ветер упал.

Побежали за Ищенко. Ищенко нигде нет. Позвонили в контору участка. Оттуда в "Комсомолку". Там нашли. Сказали.

А Феня лежала меж тем на койке, стонала:

– А-а-ай, Костичка… У-у-уй, Костичка…

Соседи мочили ей полотенцем голову, давали пить. Под окнами шумела бригада.

– Значит, так, – сказал Сметана. – Ходил я на участок. Маргулиес молчит, пока ничего не говорит. Выжидает. Корнеев не против. Мося, конечно, роет носом землю. Ну, ясно. Сейчас Ищенко придет – будет докладывать. Стало быть, все в полном порядке. Да…

– Теперь слово за нами, товарищи! – закричала вдруг Оля Трегубова пронзительным, митинговым голосом, выкатывая свои небольшие голубые глаза, и без того сильно навыкате.

– Ша! – крикнул Сметана. – Закройся. Я тебе слова не давал.

Он изловчился, молниеносно схватил Трегубову за ноги и дернул. Она ахнула и со всего маху, с треском, села на ступеньку.

Прикусила язычок.

– Ух, ты!

– Значит, такая картинка, – спокойно продолжал Сметана. – Теперь, как совершенно правильно заметила товарищ Трегубова, вопрос за нами…

Он остановился.

По улице вскачь неслась бричка. Ищенко на ходу вылезал из ее маленькой плетеной люльки. Он запутался в соломе. Он вырывал из соломы ноги. Наконец он выпростался и выскочил.

Бричка остановилась.

С задранными штанами, осыпанными соломенным сором, Ищенко взошел на крыльцо. Ребята посторонились.

Кидая коленями двери, он прошел сени. Ну была жара!

Из вагона "Комсомольской правды" бригадир сразу побежал домой. Но с полдороги повернул на разнарядку. Он сообразил, что понадобится подвода.

Незнакомый нарядчик долго не хотел давать лошадь. Требовал больничный листок. Ищенко просил. Ругался. Наконец уломал нарядчика.

Теперь новое дело: кучера обедали!

С запиской в руках бегал Ищенко в столовую палатку к кучерам.

Тоже просил и тоже ругался.

Ему казалось, что если он сейчас же, сию минуту не поедет, то там с Феней случится что-то ужасное: умрет, задохнется. Он почему-то представлял, что именно – задохнется. Он так ясно воображал это, что сам задыхался.

Но кучера отказались ехать, пока не пообедают.

И он ждал.

Он ходил вокруг стола. Подавальщицы толкали его голыми локтями. Он, бессмысленно улыбаясь, присаживался на кончик скамьи, но тотчас вскакивал и опять ходил вокруг стола, опустив крепкую голову и злобно сжав губы.

Он ненавидел этот душный, желтый, ровный балаганный свет, проникавший в палатку сквозь жаркие, желтоватые против солнца, холщовые стены и потолок, поднятый на высоких шестах.

Ему была противна серая кристаллическая соль в белых фаянсовых баночках на столе, был противен хлеб, мухи и графины.

Но больше всего возбуждали ненависть кучера, одетые, несмотря на жару, в темное, ватное, грязное, тяжелое.

"Прямо как свиньи, – бормотал он сквозь зубы. – Там женщина задыхается, а они, прямо как свиньи, медленно жрут".

Ему досталась неважная лошадь и кучер с придурью. Думая выгадать расстояние, он повез, чмокая губами, прямиком, через строительный участок, и завез в такое место, откуда насилу выбрались: распрягли лошадь и на руках выкатывали из котлована бричку.

Поехали назад и опять запутались. Словом, сделали крюку добрых километров пять и подъехали к бараку с другой стороны.

У Ищенко шумело и стучало в ушах, как будто бы в уши налилась гремучая вода.

Он ожидал увидеть дома нечто необычайное, из ряда вон выходящее, страшное, неизвестное. Он приготовился к этому. Но едва он вошел за перегородку, как его поразила мирная простота и домашняя обыкновенность того, что он увидел.

Не было ничего особенного.

На койке на спине лежала Феня. Она негромко стонала. Но лицо было блестящее и оживленное. Соседка увязывала се вещи. Феня увидела Ищенко и перестала стонать.

Она быстро, напряженно улыбнулась и сама легко встала на ноги, начала надевать на голову шаль, подсовывая под ее края волосы твердым указательным пальцем.

– Ну, – сказал Ищенко немного разочарованно. – В чем дело?

Феня виновато, снизу вверх, посмотрела на него синими живыми глазами и ничего не ответила.

– Бери вещи, что ли, – сказала соседка, вкладывая в руки бригадира узелок. – Подводу достал?

Ищенко автоматически прижал вещи к груди и сурово посмотрел на Феню.

– Доедешь?

Она сделала усилие, чтобы не застонать, прикусила нижнюю губу чистыми перловыми зубками и кивнула головой.

– Доеду, – с усилием выговорила она, и ее опять дернуло судорогой.

Ищенко подставил ей плечо. Она обняла его за шею рукой, и они пошли.

Пока соседка усаживала тяжелую Феню в маленькую, слишком тесную для двоих корзинку брички, пока она подкладывала ей под спину солому, Ищенко подошел к ребятам.

Они с любопытством и почтением смотрели на своего бригадира, на его озабоченное, темное лицо, на узелок в его руках.

Они ожидали, что он скажет.

Вид собранной бригады тотчас вернул Ищенко в круг интересов того мира, из которого его так резко выбили.

– Ну, как идет дело? – спросил он, осматривая и подсчитывая в уме количество ребят.

– Ребята не возражают.

– Все налицо?

– Все.

Ищенко нахмурился.

– Как это все? А где Загиров? Где Саенко?

Загирова и Саенко не было. Они исчезли. Они прогуляли прошлую смену.

Загирова видели рано утром. Он бегал по ребятам – искал в долг десятку.

Саенко же со вчерашнего дня не показывался.

– Что ж они, собачьи дети! – закричал Ищенко. – Зарезать нас хочут? Не нашли другого дня! У нас теперь такое дело, что… что…

Он не находил слов. Он ударил крепкой глиняной ножкой в землю.

В бричке застонала Феня.

Ищенко бросился к плетенке.

И, уже сидя боком рядом с Феней, свесив правую ногу наружу и поддерживая жену левой рукой за спину, он закричал:

– Чтоб все были на месте! До одного человека. А то нам хоть в глаза людям не смотри.

Бричка тронулась. Сметана бежал за бричкой:

– Стой! Ищенко! Стой! Как там решили?

– Решили крыть! Веди бригаду на участок… Чтоб все… До одного человека… Я сейчас туда завернусь…

Он показал глазами на Феню, усмехнулся.

– А то видишь, какая музыка. Здравствуйте…

Феня припала к плечу мужа.

– Ой, Костичка… Такая неприятность…Ой, Костичка, не доеду.

– Да погоняй ты, ну тебя к чертовой матери! – заорал Ищенко страшным голосом.

Ветра уже не было. Но не было и солнца. Солнце скрылось в яркой, белой, душной, низкой туче. Воздух был толст и неподвижен, как в бане…

Это был конец мая – начало сильного и полезного уральского лета, косой кусок первобытной природы, еще не тронутый людьми и не осложненный планировкой.