Валентин Катаев - Время, вперед!

В бричках везли больных.

Шел человек, поддерживая одной рукой другую, страшно забинтованную и похожую на колотушку.

У Фени закружилась голова. Она побледнела, осунулась. По обескровленному лицу пошли резкие желтые пятна.

Ищенко с трудом втиснул ее в сени.

В большой миске на полу горел в пыльном луче солнца громадный кусок льда.

Сердитая немолодая женщина в балахоне вышла в сени.

– Еще одна! Здравствуйте! Десятая! Когда это вы успеваете? Ну, скажите мне, куда я ее положу?

Она посмотрела на Феню.

– Ну, матушка, хороша, нечего сказать! Досидела до последнего!

Она взяла Феню под руку и повела в дверь. Ищенко пошел за ними.

– Туда нельзя. Ты пока здесь посиди.

В открытой двери мелькнуло что-то полубелое, полуголубое, масляное, и дверь закрылась.

Не зная, что делать, бригадир сел на скамейку. У него в руках лежал узелок с вещами. Все было вокруг тихо. Тишина ужасала.

Минут через пять снова вышла женщина и молча протянула бригадиру Фенины вещи: козловые башмаки, юбку, платок с розовой бахромой.

Ищенко побледнел.

– А где ж Феня? – робко спросил он, ожидая услышать страшное.

Он машинально взял вещи. Они пахли ею, были еще теплые ее теплотой. И вместе с тем они уже были как-то страшно и непонятно отчуждены от нее.

– Где же Феня?

– А как ты думаешь – где? – иронически спросила женщина. – Не беспокойся, не пропадет твоя Феня.

– Я ж не попрощался… может, что надо…

– Ничего.

Женщина взяла кусок мела и на большой черной доске над длинным рядом фамилий написала "Ищенко".

Потом она ушла.

Ищенко сидел.

Часы на стене показывали без десяти три. Потом они стали показывать три минуты четвертого. Лед горел в миске. Тиканье жило самостоятельной от самих часов жизнью. Оно бегало на стальных ножках секунд, прихрамывая, по сеням.

Опять вышла женщина.

– Ну, чего ты здесь ждешь?

Ищенко встал, помялся.

– А больше ничего? – спросил он робко.

– Больше ничего.

Бригадир неумело свернул вещи.

– А когда приходить?

Женщина усмехнулась.

– Да уж как-нибудь приходи.

Ищенко помялся и нерешительно, почему-то на цыпочках, вышел на улицу.

Плетенки уже не было. Придурковатый кучер уехал.

– Куда ж теперь?

И вдруг, со всей трезвостью, очевидностью и ясностью ему представились часы, на которых три минуты четвертого.

А до участка километров пять.

Он побежал по улице, прижимая к груди разлезающиеся вещи.

Показался автомобиль.

Ищенко выбежал на середину дороги.

– Стой! Эй, хозяин, подвези!

Автомобиль вильнул и, обдав черным облаком пыли, пропал из глаз.

Ищенко только успел рассмотреть гелиотроповый костюм.

Он плюнул и побежал.

– Товарищи!

Мося не справился с голосом.

Нужно было начать сдержанно и веско. Но он вдруг восторженно закричал и сорвался.

Он захлебнулся.

Не находя больше слов, он коротко рубанул перед собой кулаком.

Двадцать две бочки с отбитыми крышками дымились на ветру. Ветер тянул в упор. Он извлекал из бочек серо-зеленое облако цемента. Смешиваясь с горячим запахом искусственной сирени, оно плыло и крутилось цветочной пылью.

Седой порошок оседал на бровях и ресницах бригады.

Не хватало Ищенко.

Но это не вызывало опасений. Он придет.

Мося стоял лицом к лицу с бригадой. Между ними не было посредников. Он выговорил себе это почетное боевое право у Корнеева и Маргулиеса.

Десятнику дано задание, и он его выполнит. Он ручается. Этого достаточно. Никаких посредников. Никакого вмешательства. И точка. За все отвечает десятник.

Напряженно и страстно ждал он этой минуты. Он приготовил речь. Теперь эта минута наступила.

И слов не было.

Мося прошелся туда и назад перед бригадой. Он прошелся по новому настилу, как по эстраде, глубокомысленно склонив лоб и выгадывая время.

В голове беспорядочно неслись обрывки неподходящих газетных лозунгов:

"Страна ждет дешевых овощей…" Нет, нет! "Система Госбанка – могучий рычаг хозрасчета…" Не то! "Главное сейчас – это… крольчатник…" Нет, нет!..

Мося исподтишка бросал по сторонам неистовые взгляды.

Вокруг теснились люди и материалы.

Он видел обращенные к нему внимательные глаза. Он узнавал их.

Синие глаза Сметаны и карие – Нефедова. Анилиновые, туманные – Саенко. (Ах, Саенко пришел!) Были черные серьезные и нежные глаза Винкича и круглые острые глазки Георгия Васильевича.

Они смущали его больше всего и лишали последней капли спокойствия.

Он видел задранные ручки тачек, дымящиеся бочки и дымящуюся сопку песка. Он видел, как монтеры тянут в контору прораба телефонный кабель и как за ними неотступно, по пятам, ходит маленький Тригер.

Свистел паровик. Сталкивались буфера. Падали крюки. С грохотом отваливались борты платформ. Сыпалась щебенка. Бежал Корнеев с бархатными бачками. Появлялась и пропадала в сумраке тепляка высокая круглая кепка Маргулиеса.

Шли и остановились двое девчат. Они держали в каждой руке по брезентовой рукавице, наполненной водой. Как видно, несли кому-то напиться. Сверкающая вода капала на землю длинными серьгами. Девушки смотрели на Мосю глянцевыми глазами, полуоткрыв рты.

Низко и тяжело бежали тучи.

А он не мог сказать ни слова. Прямо скандал. Это было ужасно. Как во сне…

Время неслось с такой быстротой, что казалось неподвижным. Оно закрутилось спиралью, стальной пружиной. Оно закрутилось и оцепенело, каждый миг готовое сорваться, зазвенеть и со свистом развернуться, увлекая за собой по кругу длинно и тускло дымящуюся панораму участков.

Мося постыдно проваливался.

Он собрал все свои силы. Он метнул глазами в сторону журналистов.

– Товарищи! – почти жалобно крикнул Мося. – Дорогие товарищи! Мы все как рядовые бойцы, ударники-энтузиасты второй хозрасчетной нашего авторитетного шестого участка… И пускай будут свидетелями товарищи из центральных газет… Даем твердое, нерушимое слово…

Он запнулся.

Сметана на цыпочках подобрался к Мосе сзади.

– Кончай митинг, – сказал он, подмигивая ребятам. – Будет.

Он дружелюбно взял Мосю за плечи и легонько поддал коленом.

Мося страшно и матерно выругался, сделал зверское лицо, но тотчас бросил плутовскую и предупредительную улыбку в сторону журналистов.

– Я, конечно, очень извиняюсь за выражение.

Ищенко шагал через бревна и трубы.

Его новые штаны до колен покрывали бархатно-рыжие голенища пыли. Босые ноги были побиты и окровавлены. Рубаха чернела от пота. Мокрые волосы блестели на лбу слипшимися перьями.

Грудь широко и сильно раздавалась.

Он пробежал, не останавливаясь, пять километров по исковерканной, кремнистой земле четырех участков.

Его подстегивала жгучая, неотступная мысль: деревянный настил!