Валентин Катаев - Время, вперед!

Длинная канареечная трель пронзительно прохватила тепляк.

– Эй! Кто там! Охрана!

Гремя прикладом по доскам, бежал стрелок.

– Вы меня знаете, товарищ? – спокойно спросил Маргулиес.

– Так точно, вы – начальник шестого участка.

– Правильно.

Маргулиес кивнул головой на Семечкина.

– Взять!

– Этого?

– Этого самого.

Стрелок взял Семечкина за рукав.

– Посади в пожарный сарай.

Стрелок с любопытством и некоторым сожалением осмотрел Семечкина, многочисленные значки на лацкане его пиджака, носки, проколотые поверх галифе большими английскими булавками, бантики на туфлях, страшные черные очки, красный кадык.

– Пойдем, товарищ.

– Вы не имеете права! – закричал Семечкин, багровея. – Я никуда не пойду. Я уполномоченный аварийного штаба. Вы за это ответите. Я буду писать в областную прессу.

Он рванулся из рук стрелка. Но стрелок держал его крепко. Черные очки свалились с его носа. Под страшными очками обнаружились небольшие голубенькие золотушные глазки. Они испуганно бегали по сторонам.

– Я подчиняюсь грубому насилию…

– Пойдем, пойдем, браток.

– Через два часа выпустишь, – заметил через плечо Маргулиес.

Он подошел к трапу, нагнулся и сказал спокойно:

– Свинтить.

Маргулиес побежал к машине.

Каленый рельс заката медленно гас, покрывался сизо-лиловым налетом во всю длину далекого Уральского хребта.

– Вода!

С лязгом пошел ковш. Опрокинулся барабан.

"Триста сорок три", – отметил в уме Маргулиес.

– Который час?

Корнеев посмотрел на часы.

– Три минуты одиннадцатого.

– Сколько стояли?

– Двенадцать минут. Еще времени – один час пятьдесят семь минут.

– Не вытянем.

Маргулиес бросился на середину настила.

– Ребята! – закричал он. – Хлопцы! Нажми, навались! Не подкачай!

Все бросилось с места, все пошло.

Вокруг на участке один за другим, низко на земле и высоко на светлом воздухе зажигались бледные жидкие звезды тысячесвечовых ламп.

– Эх, не вытянут! Не вытянут!

Ханумов не находил себе места. Он ходил взад-вперед вдоль настила и бросал короткие взгляды на моториста.

Вдруг он круто свернул и побежал к Ищенко.

– Эх!

Он поймал Ищенко за рубаху.

– Слушай, Костя! Черт с тобой… Два рычага. Один подымает ковш, другой пускает воду. Разница пять – семь секунд. Соедини проволокой. Будет давать ковш и воду сразу, десять секунд выиграешь на замес. Эх, для себя держал. Ну, ничего, пользуйся. Пей мою кровь. Я тебе все равно – и так и так воткну. Мои хлопцы лучше твоих.

Он резко повернулся и быстро пошел прочь, снимая и надевая на ходу тюбетейку.

Ищенко остановился и наморщил лоб. В один миг он ухватил суть дела. Правильно. Два рычага – в один рычаг.

Он бросился к настилу:

– Слесарный ремонт! Кто там на слесарном ремонте? Морозов, соедини рычаги дротом!

– Щебенка! Щебенка! – исступленно кричал Мося. – Щебенка кончается!

Шарахая короткими отсечками пара, медленно подходил паровоз.

Винкич и Георгий Васильевич соскочили с первой площадки. Загремели крюки. Упали борты.

– Принимай щебенку!

Георгий Васильевич был весь, с ног до головы, в белом каменном порошке.

Его ночные туфли, разодранные в клочья, имели смешной и жалкий вид.

Грязный пот струился по его лицу.

В голове еще стоял адский шум камнедробилки, лязг грохотов. Перед глазами мелькал передаточный ремень, плавно бегущий от громадного медленного махового колеса к маленьким, страшно быстрым шкивам.

Расстояние между маховым колесом и шкивами было так велико, что ремень трансмиссии в метр шириной, залетая на головокружительную высоту камнедробилки, казался не шире тесемки.

И сама камнедробильная машина стояла, как гигантская кофейная мельница, и сыпались бледные, редкие искры из перегрызаемых и перемалываемых каменных глыб.

– Ну и денек! – тяжело отдуваясь, сказал Георгий Васильевич и сел на землю. – Ну, ладно!

Мимо бежал Корнеев.

– Понимаете, – сказал он Корнееву, сияя круглыми возбужденными глазами. – Мы им доказываем, как дважды два четыре, что щебенка необходима, а они заявляют, что не имеют права выходить из нормы. Так повысьте же норму, черт возьми, говорим мы, а они ссылаются на заводоуправление. Мы им весьма резонно указываем на необходимость всемирного повышения, а они, изволите ли видеть…

Корнеев посмотрел вокруг ничего не соображающими глазами, подергал носом, заглянул в пустой портсигар и, сказав: "Извините", – побежал дальше.

Кутайсов, надрываясь, кричал в телефонную трубку:

– Что? Не слышу. У вас тоже нету? Но пойми же ты, друг мой дорогой, что нам необходимо двадцать анкет. Ну да. Простых, обыкновенных печатных анкет для вступления в комсомол. Да! Вся ищенковская бригада. Что? В горком я звонил. В горкоме нету. В бюро? В бюро звонил – в бюро нету. Ну хоть пятнадцать штук! Нету? А, шут с вами совсем, я не знаю, что у вас есть в таком случае! Что? Мало того, что все вышли! Надо новые печатать! Вот мы вас протянем… Что? Нет, друг, ты меня только, пожалуйста, не пугай. Я не маленький!.. Пожалуйста. Хоть в Политбюро… До свиданья… Хоть в Политбюро. Куда хочешь! До свиданья. Он повесил трубку.

– Слободкин!

Время – одиннадцать часов сорок пять минут.

Маргулиес про себя считает замесы: "Триста восемьдесят восемь, триста восемьдесят девять, триста девяносто…"

Толпа теснится к настилу. Толпа шумит. Толпа вслух считает замесы:

– Триста девяносто, триста девяносто один, триста девяносто два…

– Три…

– …четыре…

– …пять…

С крыши тепляка вниз бьют снопы прожекторов. Прожектора установлены группами. В каждой группе – шесть штук. Шесть ослепительных стеклянных пуговиц, пришитых в два ряда к каждому щиту.

По всем направлениям ярко освещенного настила бегут фигуры с тачками. Каждая фигура отбрасывает от себя множество коротких радиальных теней.

Равноугольные звезды теней пересекаются, скрещиваются, сходятся и расходятся в четком, горячем, молодом ритме.

Ритм выверен с точностью до одной секунды, и люди работают как часы.

Тачка щебенки.

Тачка цемента.

Тачка песку.

– Ковш и вода!

Один поворот рычага. Теперь ковш и вода даются одновременно, одним движением руки.

– Не вытянут!

– Вытянут!

Грохот вываливаемого бетона.

– Триста девяносто шесть…

– Триста девяносто семь…

– …восемь…

– …девять…

– Время?

Корнеев держит перед глазами часы. Прожектора бьют в глаза. Корнеев закрывается от света ладонью. Он нервно подергивает носом, кашляет. На глазах – острые слезы.

– Без двух ноль.

– Вытянут!

– Не вытянут!

Налбандов во тьме шагает к фронту работы. Со всех сторон низкие и яркие звезды огней. Они мешают видеть. Он натыкается на штабеля леса, на проволоку. Он оступается, шарит перед собой палкой.