Валентин Катаев - Время, вперед!

Налбандов стоял, заложив руки за спину, упираясь задом в палку. Он насмешливо и внимательно щурился.

Маргулиес резко мотнул головой.

– Товарищи! Ребята! – закричал Ханумов с надрывом, весь подергиваясь. Бетонщики первой непобедимой! Вы видите, что над нами делают?

Бригада угрюмо молчала.

– Давид Львович! Товарищ начальник участка! Маргулиес! Будь человеком. Будь настоящим человеком. Пятьсот!

– Не валяй дурака, Ханумов, – с досадой заметил Маргулиес. – Не выйдет дело. Начинай смену.

– Не выйдет? Не выйдет?.. Тогда…

Ханумову трудно было говорить. Он рвал на себе ворот рубахи.

– Тогда… я тебе скажу… Тогда… Давид Львович… Не мучь меня… Знаешь… Я тебе скажу… Ко всем чертям… К свиньям! К собакам! К собачьим свиньям!.. Вот!

Ханумов судорожно полез в карман, запутался в подкладке и вместе с подкладкой вырвал портсигар.

Бледный, трясущийся, он бросил его на доски настила.

– Вот… Гравированный и серебряный портсигар за плотину… Восемьдесят четвертой пробы… Бери… Не нужно…

Он вырвал из другого кармана серебряные часы и положил их рядом с портсигаром.

– Подарочные часы… За ЦЭС…

Он бросил на часы тюбетейку.

– Тюбетейка… За плиту кузнечного цеха…

Он быстро сел на землю и стал сдирать башмаки.

– Щиблеты за литейный двор… Бери… Подавись… Ничего не надо.

Прежде чем Маргулиес успел что-нибудь сказать, он ловко сорвал с себя башмаки и швырнул их в сторону.

– Ухожу к чертовой матери со строительства. Пиши мне расчет. Не желаю работать с оппортунистами. Пропадайте…

Маргулиес побледнел.

Ханумов посмотрел блуждающими глазами вокруг и вдруг увидел Налбандова.

– Товарищ Налбандов…

Он хватался за соломинку.

– Товарищ Налбандов, будьте свидетелем… Будьте свидетелем, что здесь правые оппортунисты делают над человеком! – закричал он со злобой.

Все глаза повернулись к Налбандову. Налбандов стоял, окруженный глазами.

Он видел эти глаза, обращенные к нему с надеждой и мольбой.

Вот. Случай. Слава лежит на земле. Надо только протянуть руку и взять ее. Эпоха не щадит отстающих и не прощает колебаний.

Или – или.

– Давид Львович, – сказал Налбандов среди всеобщей тишины.

Его голос был спокоен и громок.

– Я вас не совсем понимаю. Почему вы не разрешаете бригаде Ханумова повысить производительность до пятисот замесов в смену? По-моему, это вполне возможно.

– Конечно, возможно! Правильно! Верно! Возможно! – зашумела бригада.

– Видишь, Давид Львович, что человек, дежурный инженер, говорит! быстро сказал Ханумов, вскакивая на ноги.

Налбандов повернулся к Маргулиесу.

– Я вам советую пересмотреть свое решение.

– Я не нуждаюсь в ваших советах! – грубо сказал Маргулиес.

– Я вам имею право не только советовать, Давид Львович. В качестве заместителя начальника строительства я могу приказывать.

Налбандов нажал на слово "приказывать".

– Я не желаю подчиняться вашим приказам! – фальцетом крикнул Маргулиес. – Я отвечаю за свои распоряжения перед партией!

Налбандов пожал плечами.

– Как вам будет угодно. Мое дело указать. Но я считаю, что ваши распоряжения имеют явно оппортунистический характер. Вместо того чтобы, воспользовавшись достигнутыми результатами и учтя опыт предыдущей смены, идти дальше, вы отступаете или, в лучшем случае, топчетесь на месте. Вы этим самым срываете темпы. Темпы в эпоху реконструкции решают все.

Его слова падали в толпу, как непотушенные спички в сухую солому.

– Я попросил бы… вас… без демагогии…

Маргулиес сжал кулаки и подошел к Налбандову вплотную. У него трясся подбородок. Он едва владел собой. Делая невероятные усилия быть спокойным, он произнес, штампуя каждое слово:

– Прежде чем я не удостоверюсь в качестве, я не позволю подымать количество. У нас строительство, а не французская борьба. Вам это понятно?

Он отошел, поправил без надобности очки и сказал через плечо:

– Потрудитесь не стоять посредине фронта работы. Вы мне нарушаете порядок.

Затем Маргулиес подошел к Ханумову и положил ему на плечо немного дрожащую руку:

– Ты, Ханумов, вот что… Ты ведь меня знаешь, Ханумов… Если я говорю – нельзя, значит, нельзя. Я тебя когда-нибудь подводил? Мы же вместе с тобой, Ханумов, клали плотину. Ну?.. Ты что – ребенок? Чтоб потом всю плиту пришлось ломать?

Ханумов подозрительно всматривался в лицо Маргулиеса. Он всматривался в него долго и упорно, как бы желая прочесть на нем всю правду, все его самые тайные чувства, самые тайные движения мысли.

И он ничего не видел на этом бледном, грязном, зеркально освещенном лице, кроме дружеских чувств, сдержанной любви, доброжелательности, утомления и твердости.

– Четыреста пятьдесят… А? Хозяин…

Маргулиес покачал головой.

– Времечко.

Ханумов нагнулся и стал подбирать с пола вещи.

Толпа расступилась.

Маргулиес прошел, не торопясь, в контору прораба. Мося шел за ним по пятам, развинченно болтая руками.

Маргулиес подвинул к себе блокнот и, ломая карандаш, стоя, быстро написал приказание, запрещающее делать один замес меньше чем в одну и две десятых минуты.

Он с треском вырвал листок и протянул его Мосе.

– Передашь Ханумову. Для точного исполнения.

Мося вышел.

Через минуту Маргулиес наметанным ухом уловил плавный шум тронувшегося барабана.

– Ноль часов тридцать пять минут, – сказал Корнеев.

Семечкин сидит в темном пожарном сарае на ведре. В длинные щели бьют саженные лучи электричества.

При их свете Семечкин пишет разоблачительную корреспонденцию, предназначенную для областной и центральной прессы.

Тема корреспонденции – безобразное отношение к представителям печати.

Он разложил на коленях бумаги и пишет, пишет, пишет. Он длинно пишет, пространно, с подковыркой. Пишет без помарок, со множеством скобок, кавычек и многоточий.

Его губы дрожат. Он бледен. Рядом с ним стоит на земле парусиновый портфель, отбрасывая в темный угол сарая зеркальный зайчик.

С грохотом проходят поезда. Сарай дрожит. Лучи мелькают, бегло перебиваемые палками теней.

Тени мелькают справа палево и слева направо.

Кажется, что сарай взад и вперед ездит по участку.

Гремит и шаркает засов. В сарай заглядывает стрелок:

– Пишешь?

– Пишу, – с достоинством говорит Семечкин басом.

Его темные очки неодобрительно блестят, отражая белый электрический свет.

– Собирай вещи, браток, и катись.

Семечкин складывает в портфель бумаги и высокомерно выходит из сарая.

Мелькают тени составов. Бегут, попадая из света в тень, ребята.

Они уже скинули брезентовые спецовки и окатились водой, но еще не опомнились от работы.

Грудные клетки преувеличенно раздуваются под рубахами. Висят и лезут на глаза мокрые чубы. Болтаются расстегнутые рукава.