Валентин Катаев - Время, вперед!

Фома Егорович поворачивался направо и налево. Он дышал спиртом. Он подходил, и отходил, и возвращался назад. Он не мог устоять на месте. Он страшно шатался, почти падал.

– Нет, нет! Это не то. Это не там. Читайте телеграмму из Нью-Йорка.

Он растягивал на себе резиновые подтяжки. Он их крутил. Он ими щелкал.

– Читайте, товарищ, телеграмму из Америки. Вот эту, вот эту.

– Ах, опять крах! – разочарованно говорил спрошенный.

– Что написано? Что тут написано, прошу вас, прочтите громко.

– Да что ж написано? Ничего интересного. Ну – крах. Ну – в Чикаго. Ну-"Коммершиэл компани". Ну – пропали вклады. Ну – покончили с собой… Спокойной ночи. Надо спать. Извините. Скоро утро. Идите спать.

Фома Егорович стучал кулаками в номер Маргулиеса, В номере было темно. Никто не отзывался.

Фома Егорович вернулся к себе.

С механической тщательностью стал он уничтожать вокруг себя вещи.

Он начал с журнала.

Он рвал страницу за страницей и бросал на пол. Падали, крутясь, пароходы, пальмы, автомобили, коттеджи, костюмы, часы, ракеты, зонтики, трости, запонки, часы, папиросы, таблетки.

Крутясь, стлалась по полу и навсегда уходила под кровать золотистая шевелюра Мэгги, ее румяные овощи, ее булки, лимоны и ветчина, ее открытый для поцелуя рот, ее простенькое, недорогое, полосатое платье.

Когда ни одного листка, ни одной воображаемой вещи больше не осталось, Фома Егорович взялся за настоящие вещи.

Он ломал карандаши, плющил каблуками бритвенные принадлежности, бил рюмки и стаканы, рвал на тонкие полосы простыни, раздирал стулья и их обломками крушил зеркальный шкаф.

Вещи бежали от него, как филистимляне. Он их крушил ослиной челюстью стула.

Он разил своих врагов с такой лаконической меткостью и с такими длинными паузами, что шум, слышавшийся в его комнате, не производил впечатления эксцесса. Он не привлек ничьего внимания.

Пот лился по его горячему лицу. Голова кружилась. Он терял равновесие. Он падал. Ему было плохо, душно. Он выбил стекло и повалился на кровать.

Он положил голову на подушку и заплакал обильными, неудержимыми, ужасными слезами немолодого мужчины:

– Мои деньги… Мои деньги…

Он захлебывался слезами. Кукурузные украинские усы были совершенно мокры.

Его ноги лежали на полу.

Он хватался руками за никелевые прутья кровати. Кровать носилась по комнате, волокла его за собой, подымалась в воздух, летела, качалась, падала в пропасть.

Мистеру Рай Рупу было страшно.

Мистер Рай Руп пошел в комнату Леонарда Дарлея.

– Леонард, вы не спите?

Дарлей спал, но он тотчас вскочил и сел на постели, большой, костлявый, в черной шелковой пижаме, до пояса закутанный в шотландский плед.

Рай Руп присел к нему на край кровати.

– Извините, Леонард. Я вас разбудил. Я забыл вас спросить…

Он поджал губы.

В конце концов он платит Леонарду Дарлею достаточно прилично, чтобы иметь право поговорить с ним немного ночью.

– Я забыл вас спросить, Леонард: что вы думаете по поводу этого краха в Чикаго?

Мистер Рай Руп тонко и лучезарно улыбнулся. Он сидел в светлой комнате и разговаривал с живым молодым человеком. Ему уже не было страшно.

Дарлей бесцеремонно зевнул и стал искать на стуле сигареты.

– Надеюсь, мистер Рай Руп, вас лично это несчастье не коснулось?

– О! Вы, кажется, обо мне не слишком хорошего мнения, Леонард! Не беспокойтесь, я держу свои деньги в надежных предприятиях.

Он кивнул головой в сторону окна:

– Я вкладываю свои деньги в постройку Вавилона. Это выгодно и совершенно безопасно.

Он намекал на то, что является одним из крупнейших акционеров строительного концерна, проектирующего этот завод.

– Таким образом, я помогаю строить Вавилон с тем, чтобы потом иметь удовольствие его взорвать… своими книгами. Не правда ли, Леонард, это парадоксально?

Рай Руп самодовольно пожал подбородок, мягкий и добродушный, как замшевый кошелек.

– В этом есть диалектика. Это совсем в духе нашего нового друга, товарища Налбандова. Не так ли, Леонард? О, я знаю, куда надо вкладывать деньги…

Старик был болтлив. Особенно по ночам, во время бессонницы.

Дарлей посмотрел в окно. Ясно светало. Он стал натягивать гелиотроповые брюки.

– Меня уже, правду сказать, начинает утомлять эта Азия, Леонард. На Лидо как раз начинается купальный сезон.

LXVII

Фома Егорович очнулся. Он очнулся вдруг, как бы от внутреннего удара.

В мире происходило нечто непоправимое.

Но что?

Номер был освещен беспощадно сильным светом очень раннего утра. Впрочем, солнца в номере не было. Может быть, оно еще не взошло.

Обломки уничтоженных вещей неподвижно покрывали пол. Окно было выбито. Но оно не давало прохлады. Воздух в номере был горяч и неподвижен.

В мире стояла мертвая предрассветная тишина. Тишина ужасала.

Смертельный, сердечный, угнетающий страх охватил Фому Егоровича.

В мире происходила непоправимая тишина.

Тишина простиралась вокруг на тысячи километров обезлюдевшей земли. Фоме Егоровичу стало ясно – на всей планете нет больше, кроме него, ни одного живого существа – ни зверя, ни птицы, ни рыбы, ни человека, ни бактерии.

Отель был совершенно мертв, опустошен, оставлен.

В нем забыли Фому Егоровича.

Тишина висела на страшной высоте невыносимой механической ноты.

Это был однообразный, воющий, звенящий звук пара, вырвавшегося из клапана котла, брошенного на произвол судьбы.

Кровь громко и отчетливо стучала в висках.

Она стучала так страшно замедленно, что между двумя ее толчками смело поместилась бы полная длина коридора, разграфленная частыми шагами человека.

Тишина безостановочно шла по коридору, как доктор.

"Я умираю", – подумал Фома Егорович.

Его лоб покрывала холодная, липкая, обильная испарина. Со всех сторон на него надвигалась лиловая темнота обморока. Страшным усилием волн он превозмог его.

Что, что происходит? Что случилось?

Он пытался вспомнить и не мог. Он напрягал память. Наконец, он вспомнил.

– Морфий!

Были таблетки. Но принял ли он их? Он не помнил.

На полу валялась пустая бутылка, алюминиевый стаканчик.

Он в смертельном ужасе бросился на пол и стал рыться в обломках вещей, в мертвом хламе, лишенном смысла, Он искал таблетки. Он их не находил.

Тишина висела на страшной высоте невыносимой ноты.

К ней присоединилась другая нота, еще более высокая, потом третья.

– Морфий. Я отравился. Таблеток нет.

Он бросился к окну. Теперь множество звуков невыносимой высоты стонали в унисон.

Площадка строительства простиралась до самого горизонта, во всех подробностях освещенная розово-серым, черепным светом ранней зари.

Она была угрожающе безлюдна и безжизненна.