Валентин Катаев - Время, вперед!

Мося протянул руку.

Две недели он катал стерлинг. Две – стоял мотористом у бетономешалки. Он проявил необычайные способности. Через месяц его сделали десятником. Он отказался от выходных дней.

Его имя не сходило с красной доски участка. Красная доска стала его славой.

Но этого было слишком мало.

Неистовый темперамент не мог удовольствоваться такой скромной славой. Мося спал и видел во сне свое имя напечатанным в "Известиях". Он видел на своей груди орден Трудового Знамени. Со страстной настойчивостью он мечтал о необычайном поступке, о громком событии, об исключительном случае.

Теперь представлялся этот исключительный случай. Мировой рекорд по кладке бетона. И он, этот мировой рекорд, может быть поставлен на дежурстве другого десятника.

Эта мысль приводила в отчаяние и бешенство.

Мосе казалось, что время несется, перегоняя самое себя. Время делало час в минуту. Каждая минута грозила потерей случая и славы.

Вчера ночью Ермаков напоролся щекой на арматурный прут. Железо было ржаво. Рана гноилась. Повысилась температура. Щека раздулась.

Ермаков вышел на смену с забинтованной головой.

Он был очень высок: белая бульба забинтованной головы виднелась на помосте. Ермаков проверял барабан бетономешалки. Помост окружала смена, готовая к работе.

Было восемь часов.

Опалубщики вгоняли последние гвозди. Арматурщики убирали проволоку.

Мосино лицо блестело, как каштан.

– Ну, как дело? – неразборчиво сказал Ермаков сквозь бинт, закрывающий губы. Он с трудом повернул жарко забинтованную голову, неповоротливую, как водолазный шлем.

Бинт лежал на глазах. Сквозь редкую основу марли Ермаков видел душный, волокнистый мир коптящего солнца и хлопчатых туч.

– Значит, такое дело, ребята…

Мося перевел дух.

– Во!

Он быстро и деловито выставил руку, взведя большой палец, как курок.

Еще было время удержаться. Но не хватило сил. Пружинка соскочила со взвода. Мосю понесло. Он сказал – пятое через десятое, – воровато сверкая глазами, облизывая губы, ужасаясь тому, что говорит:

– Товарищи, определенно… Харьков дал мировой рекорд… Триста шесть замесов за одну смену… Фактически… Мы должны заявить конкретно и принципиально… Постольку, поскольку наша администрация спит… Верно я говорю? Кроем Харьков, как хотим. Ручаюсь за триста пятьдесят замесов. На свою ответственность. Ну? Ермаков, подтверди: дадим триста пятьдесят или не дадим? Кровь из носа! А что? Может быть, не дадим? Об чем речь!.. Предлагаю встречный план… Триста пятьдесят, и ни одного замеса меньше. Кто "за"? Кто "против"?..

Мося кинул косой, беглый взгляд назад и подавился. Корнеев и Маргулиес быстро шли к помосту. Они приблизились.

Мося съежился. Лукавая улыбка мелькнула по его лицу. Оно стало лопоухим, как у пойманного школьника. Он обеими руками нахлобучил на глаза кепку и волчком завертелся на месте, как бы отворачиваясь от ударов.

Все же он успел крикнуть:

– … Поскольку администрация затыкает рот конфетами!..

– В чем дело? – спросил Маргулиес.

Мося остановился и подтянул коверкотовые батумские брючки.

– Товарищ Маргулиес, – молодцевато сказал он. – Поскольку Харьков дал триста шесть, смена выдвигает встречный – триста пятьдесят, и ни одного замеса меньше. Подтвердите, ребята. Об чем речь, я не понимаю! Товарищ начальник участка, дайте распоряжение.

Маргулиес внимательно слушал.

– Больше ничего? – спросил он скучно.

– Больше ничего.

– Так.

Маргулиес положил в карман кулечек, аккуратно чистил руки от сахарного песка – одна об другую, как муха, – взобрался на помост к Ермакову и стал молча осматривать барабан. Он осматривал его долго и тщательно. Он снял очки, засучил рукава и полез в барабан головой.

– Ну, как щека? – спросил он Ермакова, окончив осмотр.

– Дергает.

– А жар есть?

– Горит.

– Вы бы сегодня лучше дома посидели. А то смотрите…

Маргулиес аккуратно выправил рукава, легко спрыгнул с помоста и пошел в тепляк. Так же тщательно, как машину, он осмотрел опалубку. Попробовал прочность арматуры, постучал кулаком по доскам, сделал замечание старшему плотнику и пошел прочь через тепляк.

Мося плелся за ним по пятам.

– Товарищ Маргулиес, – говорил он жалобно, – как же будет?

– А в чем дело?

– Насчет Харькова. Дайте распоряжение.

– Кому распоряжение? Какое распоряжение?

Глаза Маргулиеса рассеянно и близоруко блуждали.

– Распоряжение Ермакову. Харьков бить.

– Не может Ермаков Харьков бить.

– Как это не может? Ого! Триста пятьдесят замесов. Оторвите мне голову.

– Триста пятьдесят замесов? Сколько это будет кубов?

– Ну, двести шестьдесят кубов.

– А Ермакову сколько надо кубов, чтоб залить башмак?

– Ну восемьдесят.

– Хорошо. Допустим, вы сделаете восемьдесят кубов, зальете башмак, а потом куда будете бетон лить? На землю?

– Потом будем плиту под пятую батарею лить.

– А бетономешалку на пятую батарею переносить надо?

– Ну, надо.

– Вода, ток, настилы! Сколько на это времени уйдет?

– Ну, два часа. Максимум.

– Минимум, – строго сказал Маргулиес, – но допустим. Так как же Ермаков будет Харьков бить, когда у него чистой работы остается всего шесть часов? А надо восемь! Ну?

Мося скинул кепку и почесал волосы.

– Который час? – спросил Маргулиес.

Корнеев вытянул часы.

– Десять минут девятого.

– Вторая смена опаздывает на десять минут, – сухо сказал Маргулиес. Имейте в виду – тридцать замесов в час, не больше, – еще суше прибавил он.

Корнеев вытер платком туфлю, на которой краснело свежее пятно сурика.

– Слышишь, Мося? Не больше тридцати замесов!

Слово замес Корнеев произносил так, как будто это была испанская фамилия Zamess, через э оборотное, вроде дон Диэго 3-ам Эсс.

– Есть! – бодро крикнул Мося.

Он рысью побежал к бригаде, болтая перед собою руками.

Слава отодвинулась на восемь часов. Слава уходила из рук. Оставалась последняя надежда – Ищенко.

– Давид, я тебя не понимаю, – сказал Корнеев, когда Мося скрылся.

Маргулиес нежно, но крепко взял его за локоть.

– Пойдем выпьем чаю, я еще ничего не ел.

Ищенко спал поверх одеяла, лицом вниз, раскинув руки и поджав маленькие босые ноги.

Он спал в положении ползущего человека. Голова, застигнутая сном, упала, не дотянувшись чубом до подушки.

Красная несмятая наволока, освещенная солнцем, наполняла загородку барака румяным заревом.

Бригадир был одет в новые черные суконные штаны и новую белую украинскую рубашку, вышитую крестиками.

Один рукав закатился.

С койки упала голая рука. Наружная ее сторона была темной, внутренняя светлой и жирной, как брюшко рыбы. Виднелась татуировка: круглая печать рулевого колеса. Татуировка – туманной пороховой голубизны.