Йонас Авижюс - Дягимай

Мимо прогрохотал грузовик. Юргите показалось, что водитель нарочно взял вправо, поближе к тротуару, чтобы обляпать ее жижей. Она остановилась, обернулась, вытерла лицо. Мокрый снег слепил глаза, сквозь белую завесу едва виднелись дома, маячившие на противоположной стороне улицы: вокруг них, как рыбы вокруг потонувшего корабля, сновали люди. Неподалеку от этих домов была автобусная станция — как бы еще одна жертва в снежном море. Счастлив тот, кто сейчас сядет в автобус и умчится из этого города утопленников, чтобы больше никогда сюда не возвращаться.

Вот тогда и случилось то, чего сама Юргита никак не могла себе объяснить. Опомнилась она только на полпути в аэропорт. В окне автобуса мелькали поля. Мокрый снег прекратился, но зарядил дождь. Юргита почему-то подумала, что в Вильнюсе сейчас наверняка солнце светит. И увидела широкую улыбку счастливого Даниелюса. Будет ему сюрприз! Однако вскоре радость ее поблекла: вдруг поняла, что если и полетит, то не из-за того, что соскучилась, а для того, чтобы бежать от какой-то преследующей ее тощищи. Да, да, это неожиданное бегство не ради Даниелюса, а ради себя самой. Сумеет ли она ему это объяснить? Нет. Потому что факты только констатируют, но ничего не объясняют.

Поэтому-то она и вернулась назад, не улетела…

Юргита пытается отделаться от настроения, навеянного воспоминаниями. Но сердце все сильнее захлестывает непонятная тоска и тревога.

— Зонтик не забудь, — напоминает она Даниелюсу, услышав его тихие шаги в спальне.

— Я тебя разбудил? Прости.

— Когда за окном дождь, я почему-то вспоминаю нашего Межелайтиса: «Здесь Литва. Здесь льют дожди литые…» — говорит Юргита, открывая глаза.

— Никакого дождя нет. — Даниелюс раздвигает шторы, и всю комнату заливает яркий свет утреннего солнца.

— И вправду… — Юргита удивлена и немного разочарована. — А мне показалось… Такой шум, словно вода с крыш…

— Это ветер. — Даниелюс улыбается, наклоняясь над кроватью. — Полежи еще, понежься, ведь сегодня у вас выходной.

Юргита молчит, вперив беспокойный взгляд в потолок. Лицо изменившееся, отрешенное — выражение, всегда настораживающее Даниелюса.

— Не льет… Странно… — наконец произносит она и снова закрывает глаза, словно боясь, что он прочтет ее мысли. — Я вспомнила одно дождливое утро. Со всеми подробностями. И так ярко, словно все было вчера.

— Наверное, то утро было давным-давно, когда мы еще с тобой жили врозь?

— Нет, то было прошлой зимой. И жили мы не врозь, а вместе, хотя в тот день ты и был далеко от дома. — Она снова молчит. Подбадривает себя, а может, ищет подходящие слова: скажешь — и все поймет. — С тобой никогда так не бывает: вдруг наваливается такое, чего и не объяснишь? Вдруг захочется сделать то, о чем минуту назад еще и не думал. Короче говоря, хочу в Вильнюс! Сегодня же. Соскучилась, как сказочная Эгле, по родному дому. Навещу родителей, схожу в театр, в филармонию… А через три-четыре дня я снова твоя…

— Через три-четыре дня… — бормочет Даниелюс. — Это же целая вечность! Ну ладно, поезжай, понимаю тебя. Оставь своего сказочного Жильвинаса…

Юргита быстро сбрасывает с себя одеяло — через два часа самолет, а до аэропорта изрядный кусок.

— Только не грусти, хороший мой, — частит она, обвив руками его шею. — Я уезжаю, но не покидаю тебя.

Под крылом самолета — муравейник крошечных домиков, изрезанный змеящимися фиордами улиц, по которым во все стороны снуют разноцветные жучки-автомобили; на солнце сверкают шпили костелов, все ближе и ближе извивы Нерис, опоясанные зеленью, с белым пароходиком на водной глади, с лодками и рассыпанными по берегам песчинками — людьми.

Здравствуй, родной город! Ты снова по-отечески протягиваешь мне свои руки, такой милый, такой близкий и удивительно уютный, что, кажется, ничего дурного не случится, возьми и упади я в твои радушно распростертые объятья. Мои ноги еще не коснулись земли, но я уже слышу твое горячее дыхание. Я чувствую, как бешено колотится твое сердце, и в его биении бурным эхом отдается знакомый мне мятежный зов. Я вдыхаю запах асфальта, смешанный с выхлопными газами, с медовым ароматом только что отцветших лип, вижу, как ветер гоняет облака пыли, вижу зелень в твоих стилизованных парках и скверах, где стрекотало мое детство и куда я приходила со своими мечтами в годы девичества.

Людской поток подхватывает Юргиту и вносит в битком набитый автобус. Зажатая со всех сторон, она одной рукой держится за поручень. Удушливый запах тел, перебранка — кто-то кому-то наступил на ногу, кого-то толкнули локтем в лицо. Но Юргите хорошо, очень хорошо — знакомый ритм города захватывает ее, диктует свои правила; за окном автобуса бегущий кинематографической лентой уличный пейзаж; машины, вечно спешащие куда-то горожане, запрудившие тротуары… Да и в самом автобусе — давка, толчея, масса тел без устали качается, обновляясь на каждой остановке. И все до боли свое, и чертовски приятны эта бесконечная спешка, это бегство от кого-то куда-то, это безостановочное движение, от которого все дрожит.

А вот и дом, свидетель Юргитиной юности. Двор, в котором она никогда не играла, окна, в которые она глядела уже будучи взрослой девушкой, — гнездо детства в другом районе города, его снесли бульдозерами, и теперь там маячит многоэтажное крупнопанельное здание универмага. Может быть, завтра Юргита съездит туда и постоит, словно у какого-нибудь гигантского памятника погребенному детству.

Родители, конечно, счастливы, шутка сказать, дочка приехала на целых три дня. И Юргита счастлива, что доставила им эту радость. Однако уже на другой день она зашла в кассы аэрофлота и купила билет на самолет, вылетавший в тот же вечер. Что же это — всего сутки пробыла в Вильнюсе… Вчера посидела, поговорила с родителями… Дверь на балкон была открыта, с улицы доносился запах вьюнка, убаюкивающий шум города струился в комнату вместе с лунным сиянием, и Юргита как бы черпала это сияние пригоршнями, растянувшись на своем почти забытом девичьем ложе.

В самом деле, она вчера даже и не думала брать билет на сегодня. В другой комнате о чем-то шептались родители, советовались, наверное, чем бы порадовать дочку в эти дни гостевания, а она смотрела на свои руки, залитые лунным светом, и черпала его горстями. Полнолуние всегда было связано у нее с какой-то тревогой и укорачивало ее цветные сны. Перед глазами проносились какие-то картины — хаотичная мозаика прошлого: вчерашний день, юность, детство, школьные годы. Она мечтала стать художницей, но требовательность к себе порождала массу сомнений, не будет ли она посредственностью, а если даже ценой упорного труда добьется чего-то, то стоит ли из-за него, из-за этого «чего-то» надевать на себя ярмо мнимого жреца искусства? Золотая медаль широко открыла ей двери в высшие учебные заведения, но и теперь она не могла бы с полной уверенностью сказать, в какие именно двери ей следовало войти, какую профессию выбрать. В самом деле, может, продолжить семейную традицию и поступить на медицинский? Но Юргита предпочитала подвижный образ жизни, ее привлекали поездки, путешествия, возможность общения с новыми людьми, и потому ее выбор пал на журналистику. К тому же ее не оставляла юношеская уверенность в том, что, исцеляя души, а не плоть, она сможет принести людям куда больше пользы. О святая простота! О юношеская наивность! Все, что тебе кажется простым, позже встанет перед тобой непробиваемой стеной. Еще не раз тебя до глубины души обидит отношение некоторых твоих коллег к своей профессии, равнодушие, злоупотребление властью в личных целях. Таких меньшинство, будешь себя утешать, но они глубоко внедрились, и тебе, от природы тяготеющей к добру и справедливости, будет бесконечно тяжко. Нет, журналистика — это не только веселые путешествия и приятное общение с людьми, это тяжкое бремя, особенно для женщины, если бремя это честно нести до конца.