Йонас Авижюс - Дягимай

Даниелюс с Юргитой переглядываются. Пришибленный новостью Стропус смотрит на них исподлобья.

— Это и есть обещанный вами сюрприз, товарищ Юлюс? — не может поверить Юргита.

— А что? Разве такая женщина, как вы, его не достойна?

— Несколько лет тому назад меня тоже хотели перевести в аппарат, — без особой радости говорит Даниелюс.

— Тогда это тогда, сам знаешь… А теперь строительство фабрики и высокие показатели по району поставили тебя на ноги, — заверяет Багдонас. — Товарищ Гиринене, вы победоносно вернетесь в свой любимый Вильнюс.

— Может, прежде всего следовало бы спросить, обрадовала ли эта новость самого Даниелюса Гириниса. И что думают по этому поводу люди. Обрадуются ли они, расставаясь со своим секретарем?

— Люди?.. — Багдонас зыркает на Юргиту, не уверенный в том, расслышала ли она его, и тут же смекает, что об этом не стоит и говорить. — А что касается товарища Даниелюса… Мне еще не доводилось встречать людей, которые отказывались бы от повышения.

— И я не отказываюсь, — вмешивается Даниелюс, поймав беспокойный взгляд Юргиты. — Куда там! Мне очень приятно оказанное доверие! Но я буду откровенен: голова от этого повышения кругом у меня не пошла. Здесь моя родина, дорогие мне с детства люди — это во-первых, а во-вторых — работа в районе мне больше по душе, чем раскладывание бумаг по папкам. Если бы все зависело только от меня, я бы из Епушотаса и шагу не сделал.

— Ха! — Багдонас недоверчиво улыбается, глядя то на Юргиту, то на Даниелюса. — А ваше мнение, товарищ Гиринене?

— В существенных вопросах наши мнения полностью совпадают, товарищ Багдонас. А что касается общеизвестной формулировки, которую вы наверняка имеете в виду, о том, что установка партии — приказ для каждого коммуниста, то сегодня ее смысл куда шире: выбор зависит от самого человека.

— Да… — отзывается Даниелюс. — Если ради этого выбора не приносятся в жертву интересы самого близкого человека…

— Любить — это и значит жертвовать, — тихо говорит Юргита Даниелюсу. — Если повышение омрачит тебе жизнь, то и мне возвращение в город моего детства не доставит удовольствия.

— Юргита… Юргита… — потупившись, шепчет Даниелюс. — Ты всегда отдаешь больше, Чем получаешь…

Багдонас отворачивается, прячет под белесыми ресницами завистливый взгляд и что-то бормочет под нос.

— Так, может, закончите свой тост, товарищ Багдонас? — осторожно напоминает председатель, обрадовавшись тому, что Гиринисы заняты беседой между собой; после того как Стропус бежал с места происшествия, панически зовя других на помощь, он всегда чувствует себя неловко рядом с секретарем.

— Какой тост? А… Вряд ли стоит сообщать о том, что еще не скреплено печатью, — возражает раздраженный Багдонас.

Андрюс Стропус разочарованно кусает губу — снова придется жить и работать вместе с Гиринисом… Но свое разочарование он удачно прикрывает веселой улыбкой и с самодовольством хлебосольного хозяина окидывает гудящий зал, где за «художественным» столом Саулюс Юркус готовит к выступлению свою певческую армию. Самое время прийти на помощь тем, кто поднимает тосты и кто, похоже, уже выдохся…

— Может, для храбрости, Унте? — толкает Гириниса кулаком в бок сосед, с которым тот не раз шумно выпивал. — Я знал, что будет только пиво, да и то хреновое, поэтому бутылочку прихватил.

— Да нет, пожалуй… — не поддается искушению Унте. — У меня и от пива щеки горят…

— Гореть-то горят. Но пиво есть пиво…

Мужики по двое-трое, а то и целой ватагой встают из-за столов — «коней поить». Частенько попадаются такие, у кого в кармане булькает тепленькая бутылочка водки, у других для подкрепления припрятаны «чернила». Озираясь, не видит ли кто-нибудь из властей, они потягивают по глоточку и возвращаются как будто на крыльях.

— Хотя бы настоящее пиво сварили… — сетуют они.

— Оно вроде бы ничего, но пиво есть пиво.

— А наш-то, наш-то прямо из кожи вон лезет, чтобы секретарю угодить. Знает, что тот пьянства терпеть не может, потому-то на столах один лимонад…

— А уж как тогда осрамился, вспомнить стыдно.

— Конечно, осрамился. Настоящий мужик попер бы на этих хулиганов. Пусть зарежут, но чтоб бежать…

— Да какой он мужик… Думаешь, ребенок его?

— А чей же? Может, ты постарался?

— Не я, но баба у него хват…

— Ну уж, ну! Это уж ты перегнул палку, Йокимас. Хватил через край.

Наконец Саулюс Юркус решает: все готово, на смех не поднимут. Хористы все пунцовые, но не перебрали, выпили столько, сколько для веселой песни требуется. И песня льется, заставляя замолкать столы, озаряя разгоряченные лица восторженными улыбками. Многие стучат в такт ногами о половицы, тихонько подтягивают даже безголосые. Но разве тут голос важен — сердца друг с другом говорят, забыв вражду и ссоры, злость, затаенную печаль… Вот и стекаются все голоса, как речушки, в широко разлившуюся реку, неудержимо стремящуюся вперед, прокладывающую себе путь и отвоевывающую для своего русла все новые и новые пространства. Юркус стоит на стуле между столами и яростными жестами едва сдерживает своих певцов; он и сам пунцовый, как розан, но не от пива — только два-три глотка хлебнул, — а от этого общего веселья, захватывающего каждого, у кого пылкое сердце и горячая до сумасбродства кровь.

Унте с восхищением смотрит, как летают во все стороны руки Юркуса, как трепыхаются его длинные рыжие волосы, как подпрыгивает на длинной шее в такт музыке голова. Не парень, огонь. Немножко помешан на этом своем светлом будущем, но в своем деле мастак… Вот смеху было бы, если бы он сейчас грохнулся со стула на пол…

Унте улыбается, представляя себе, как бы Юркус выглядел. И у Юркуса на губах играет улыбка («Браво, браво, самодеятельность! Хорошо тянут!»). Все хористы, облепившие столы третьего ряда, в расстегнутых рубахах, в испарине, пахнущие сытными яствами, — одна сплошная, негаснущая улыбка.

Юркус вдруг спрыгивает со стула, делает знак хористам, чтобы дальше пели, и бросается на сцену к пианино. И песня под его страстный аккомпанемент взлетает еще выше.

Унте кажется, что все взгляды обращены на него — до чего же красиво звучит его голос. Чтоб самому убедиться и другим показать, чего он, его голос, стоит, Унте замолкает, и песня на самом деле угасает. Сквозь толпу он не видит Юргиту, но как бы чувствует ее удивление («Смотри-ка, какой певун!»).

Песня замолкает, и долго еще гремят аплодисменты и одобрительные возгласы. Саулюс Юркус элегантно раскланивается, потом, охваченный вдохновением, машет рукой и просит певцов встать. Однако они не сразу понимают, чего он от них хочет, а когда наконец смекают и недружно встают — торжественность минуты упущена.