Йонас Авижюс - Дягимай

Унте ввалился в баню и сразу же нарвался на тех, кто колдовал над бутылкой. Завсегдатаи, они приходили сюда частенько, и какой-то острослов даже прозвал их «новыми римлянами». Унте сел, маленько подсобил старикам, сунул Гайлюсу пятерку, чтобы тот от Мармы принес еще бутылочку. А потом, когда и ее осушили, послал за второй. Разговор снова перекинулся на строительство фабрики. Унте безжалостно высмеял бредни про шелковичные леса, правда, сам факт существования таких лесов он не отрицал, но для выращивания шелкопряда они так же пригодны, как хвоя для кормежки скотины. Другое дело — тутовое дерево. Но его в наш край никакими калачами не заманишь: холодно у нас. Зачем же тогда трепаться о шелковой промышленности, работающей на местном сырье в Гедвайняй? Нужно тутовое и только тутовое дерево.

Лицо Пирсдягиса сияло, как надраенная старинная монета: видите, какой ученый у меня зять, он, братцы, не лыком шит и не скопидом какой; Моте Мушкетник и Гайлюс уверяли, что Унте правильно поступает, пробивая проект Дома культуры. Такой дом сделает честь всему колхозу. Между тем мастер Игнас Сартокас доказывал, что человеку приятно жить в окружении красивых вещей, и обещал своим резцом и пилочкой так отделать новое здание, что перед ним поблекнет и Епушотасский костел. Унте понял, хоть и был изрядно пьян, что Гайлюс бессовестно врет, у него только одна забота — выпить на дармовщинку, а вот Моте и Сартокас, те говорят от души, однако в их словах было бы меньше пылу, не будь водки. Как бы там ни было — Унте было чертовски приятно слышать слова одобрения, верить в то, что он слышит, обольщаться обманчивой надеждой и поднимать стаканчик за Петренасов проект. Одним словом, все шло гладко, складно и дружно. Он, наверно, и третью бутылку выставил бы, да тут нежданно-негаданно встрял в разговор Пирсдягис со своими злополучными овцами. Разве, мол, не говорил он, что придет время, когда колхоз отменит свой запрет на содержание овец. Правда, пятнадцать годочков запрет все же действовал, люди и вкус-то баранины позабыли, отвыкли от полушубков, но его, Пирсдягиса, пророчество все одно сбылось! Да как же ему было не сбыться! Разве можно овцу, полезную для народного хозяйства скотину, вывести как какую-нибудь заразную мушку? Слово за слово, и Пирсдягис договорился до того, что в позапрошлом году завел себе барана английской породы и что весной обе его овцы принесли от того «англичанина» по трое ягнят, из-за которых-де вся бригада передралась: каждому хотелось иметь такого ягненка. Нет, таких ягнят нигде ни за какие деньги не купишь, даже за золото. Но Пирсдягис за рублем не гонится, для него человек дороже, чем копейка. Поэтому-то он трех ягнят осенью зарезал, парочку себе оставил, а самого лучшего барашка отдал Унте. А мог за него пятьдесят рублей содрать, не меньше. Но сердце говорило: нет, зятю — бесплатно. Вот так.

Унте вспылил, стукнул кулаком по столу. Дьявольский старикан, и только. Стоит собраться в кучу, начинается: я ему своего барашка отдал!

Тысячу раз тестюшка повторяет одно и то же. Хватит! Не нужен мне твой подарок! Завтра дам Салюте пять червонцев, пусть отнесет, заткнет старому глотку.

Мужики бросились гасить огонь. Гайлюс, смекнув, что третья бутылка может уплыть из рук, напустился на Пирсдягиса, но Унте ничего и слышать не хотел, он вскочил из-за стола и поплелся к Марме.

Тот одетый валялся на диване и читал какую-то книжицу. Из транзистора, стоявшего в изголовье, на подоконнике, струилась тихая музыка.

— Слыхал? — Унте рукой махнул на дверь. — Какая скотина! Ежели он еще раз заикнется об этом задрипанном барашке, я ему в харю съезжу.

— Пустяки, — Марма лениво поднялся. — Выдуете пол-литра и помиритесь. Погоди, сейчас найду.

— Поищи, но больше я с теми субчиками ни капли… С тобой раздавим, — Унте непрошено плюхнулся на диван, а Марма побрел к шкафу.

— На закуску мануфактура с водичкой, — сказал банщик, поставив на стол бутылку и два стаканчика. — Но у меня, брат, с наценкой. Ни копейки меньше. Из принципа…

— Знаю. Свинья иначе не может. — Унте извлек из кармана брюк горсть помятых банкнот и, отсчитав пять бумажных рубликов, швырнул на стол.

Марма рассмеялся.

— Все, брат, свиньи. И ты к их породе принадлежишь. Только визжишь ты громче других, когда тебе жрать не дают. Понятие «человек» придумали из чванства… Из спеси… Чтобы прикрыть свою свинскую натуру… Но это все хитрости ночного горшка, самозванно объявившего себя кастрюлей.

— А я думаю наоборот: ночной горшок желает, чтобы все были на него похожи… — Унте налил в стаканчики. — Ночной горшок чувствует себя униженным. Потому-то он и вопит: «Смотрите, и у вас всего-навсего одна ручка!»

— Ловко, — ухмыльнулся Марма. — Однако, если смотреть в корень, так ли уж важно, чем ты набит: дерьмом или отменными харчами, которые тоже наутро в дерьмо превратятся.

— Все мы, Робертас, в него превратимся. Но покуда мы живы, будем же людьми. Сегодня я наклюкался, можешь смеяться надо мной сколько угодно, но я тебе все равно вот что скажу: хочу жить так, чтобы с поднятой головой ходить, а не рыться в земле, как крот… — Унте залпом выпил и вытер губы рукавом.

— Да ты, братец, оптимистический поэт, — осклабился банщик, опрокинул стаканчик и отхлебнул из чашки воды. — Комедия, право слово.

— Другим и, скажем, тебе, Робертас, может показаться, будто я последний неудачник, лоботряс, чудак и еще черт знает кто… Но мне наплевать на это. Главное, чтобы я сам… Понимаешь, сам… Унте ударил себя кулаком в грудь. — Чтобы вот здесь, в сердце, чувствовать… словом, чтобы стыд не жег… чтобы не стыдиться… не других, а самого себя… понимаешь?..

— Софистика, — буркнул Марма. — Что-то я лично не слышал, чтобы уголовный преступник стыдился своего преступления. Напротив. Выражаясь твоим любимым словом, он гордится им.

— Я с тобой о людях толкую. Чего ты мне своих подонков суешь? Не был я там, где ты, и не имел с ними никаких дел.

Марма вдруг поднял побледневшее лицо и, прищурившись, впился в Унте взглядом.

— Я сидел не за ограбление или воровство, — выдавил он изменившимся голосом. — Если бы ты родился на десяток лет раньше, может быть, и ты бы там очутился. — Губы у него дрожали. — Давай лучше не будем об этом.

— Ладно, не будем, — оттаял Унте. Он миролюбиво чокнулся с Мармой, выпил и снова налил, запив водку водой из чашки.

Некоторое время банщик молчал, прислушиваясь к тому, что происходит за стеной, в раздевалке. Но там было тихо — никто не шумел, не спорил. Только доносилось глухое завывание ветра за окнами, да где-то под шкафом несмело скреблась мышь.

Не сказав ни слова, Марма выскользнул за дверь, закрыл изнутри баню и вернулся с охапкой пустых бутылок.