Йонас Авижюс - Дягимай

Через несколько дней, поддавшись неукротимому желанию, они как бы помирились, но в полночь Стропус снова вернулся в свою комнату. Габриеле поняла: в их семейной жизни наступил решающий перелом, все теперь стремительно покатится вниз. Что из того, что еще раз переспят вместе, отчаянно стараясь согреть охладевшее сердце поцелуями, что из того? Разверзшуюся пропасть все равно ничем не заполнишь — криками о помощи и громким хлопаньем дверей покойника не воскресишь. Кончено! «Надо бы разойтись, — все чаще думала Габриеле. — Порядочные люди так и делают, когда начинают ненавидеть друг друга. Но что такое эта порядочность? Может, отказ от теплой, сытой жизни, от солидного положения в обществе? Глупости! Этот замок из жженого кирпича порой кажется настоящей тюрьмой. Но не лучше ли она, эта тюрьма, чем сомнительная доля матери-одиночки?»

Между тем Андрюса Стропуса такие сомнения не грызли. Раздел семейного ложа он воспринимал как самое нормальное явление, ничего не меняющее в их взаимоотношениях. Правда, операцию сию можно было провести более деликатно. Но, к сожалению, Габриеле как всегда… Слава богу, буря миновала, и теперь остается только радоваться. Уж ему-то, Андрюсу Стропусу, точно: у него отдельная комната, может вставать и ложиться, когда ему заблагорассудится. Господи, как он до сих пор сносил такое неудобство!

Поэтому Андрюс Стропус был бесконечно удивлен, когда в одно прекрасное утро Габриеле ни с того ни с сего сказала:

— Лучше всего, если каждый из нас пойдет своей дорогой. Пярле не маленькая, поймет. Да и мы еще с тобой не такие старые: глядишь, заново семью создадим.

Андрюс Стропус смотрел на нее, не в силах понять, что же случилось: еще прошлой ночью пришла к нему, хотя после всего почему-то зарыдала в голос, а теперь…

— Тебе частенько приходят в голову такие гениальные идеи? — спросил он с притворным удивлением и принялся за свое любимое занятие — теребить указательным пальцем щеточку усов.

— Почти каждый день. Хотя знаю, что из этого ничего хорошего не получится. Нет, я развода не боюсь, — солгала она, — мне только тебя жалко, как бы ты без меня не загремел в пропасть вместе со всеми своими грандиозными планами.

Он расхохотался:

— А может, наоборот? Ведь недаром в народе говорится: баба с возу — кобыле легче… Только не пытайся хитрить, Габи, я тебя насквозь вижу. Давай хоть раз начистоту.

— А я начистоту: нет мне житья с тобой.

— Может, соизволишь сказать, чего тебе не хватает?

— Прошлого. Тех времен, когда я еще не знала Андрюса Стропуса.

— Но ведь когда-то, кажется, я заменял тебе весь мир…

— Когда-то? Да. Пока я не была довеском к колхозу.

— Лучше скажи: пока не вбила себе в голову, что ты королева английская. Ты жуткая эгоистка.

— Неужто? Ведь я хочу только того, что мне по праву принадлежит: твоей любви.

— Снова любовь! — Стропус осклабился. — А ты можешь ответить тем же?

«Неужто тебе, дурень, не ясно? Разве мучилась бы, если бы ничего не испытывала?» — неприязненно подумала она, но вслух сказала:

— Не знаю. Скорее всего, нет. Любовь может быть только взаимной. Когда взаимности нет, она как свеча: вспыхнула и погасла.

Андрюс Стропус недовольно махнул рукой и поплелся в свой кабинет. Но пробыл он там недолго. Вернулся, решив все раз и навсегда выяснить.

— Главная твоя беда, что ты сама не знаешь, что в жизни ищешь, — продолжил он нелегкий разговор. — А уж если у человека претензии берут верх над возможностями осуществлять их, несчастнее его не сыщешь. Ты, Габриеле, оторвалась от земли, фантазии вытеснили у тебя действительность, и виноват в этом я. Я не должен был лишать тебя хлопот по хозяйству, посылать дочку учиться в Епушотас. Думал, ты разумно распорядишься свободным временем — уйдешь с головой в работу, возьмешься за какой-нибудь научный труд, за диссертацию… Увы, я горько ошибся. Ты оказалась из тех женщин, которые довольны только тогда, когда их по уши загрузят хозяйством и когда они в хлопотах тонут, короче говоря, когда у них не остается времени для всяких там вспыхивающих и гаснущих любовных свечей. Дети, огород, толкотня в очередях — вот из чего складывается их день, день, который считается и счастливым и светлым, если муж приходит домой, не пропив получки. Такие, как ты, не умеют пользоваться свободой, вам подавай ярмо.

Габриеле неестественно громко рассмеялась:

— Что ты называешь свободой? Так называемую общественную работу, пустую болтовню с трибун? Или копание в какой-нибудь никчемной книге, чтобы сварганить научную подделку о принципах педагогического воспитания, существующих чаще всего только на бумаге? Разве эта бессмыслица — не то же ярмо, только надетое иначе?..

— Ты пропащий человек, Габи, — опечалился Стропус. — Я иду навстречу, тяну к тебе руки, а ты убегаешь.

— От чего убегаю? От твоей свободы, что ли? — Она сжала руками спинку стула. — Он, видите ли, дал мне свободу! Ха-ха-ха! Ты лучше меня в кандалы закуй, но душу насыть. Струю свежего воздуха впусти в комнату, называемую нашей жизнью. Душа моя страждет, понимаешь, ты, творец женского счастья?

Андрюс Стропус не выдержал.

— Так, может, тебе ксендза привести? — уколол он, направившись в свой кабинет. — И впрямь от этого Юркусова хора у тебя разум помутился, — сказал и захлопнул дверь до утра.

«Снова хор. Каждый раз хором попрекает. Не понимает, что только там и чувствую себя человеком».

— Там, за широко распахнутыми дверьми Дома культуры улетучивается леденящая сердце скука, пропадают надоевший до чертиков класс, крикливые ученики со своими бесконечными проделками, набившие оскомину книги, в которые приходится изредка заглядывать, когда готовишься к урокам. Господи, какая неблагодарная профессия! Никогда она Габриеле не прельщала. В педагогический попала только потому, что провалилась на экзамене в университет — слишком большой конкурс был, а пединститут в то время спасал не одного неудачника. Теперь и в ее школе полно таких — не учатся, но с божьей милостью перебираются из класса в класс, ибо где-то в министерстве считают, что это лучший метод повышения успеваемости. Вот так и пекут они посредственности, полагаясь не столько на знания своих воспитанников, сколько на инструкции, согласно которым вся ответственность за отстающих ложится на бедные учительские плечи. Конечно, из ее класса выйдут и толковые люди, сейчас не скажешь, в чьем ранце — жезл маршала, а в чьем пусто, хотя, в сущности, тебе абсолютно все равно, в чью голову вдалбливаешь знания — в голову гения или тупицы, — ничего от этого не изменится, и останешься такой же несчастной, какой была, ибо счастье или несчастье не от других зависит, а как бы заложено в нас самих. Мы уже рождаемся такими — счастливыми или несчастливыми. Со своей средой, со своими будущими друзьями и знакомыми, со своим Андрюсом Стропусом. Благословенные или проклятые. Судьба… Лишь когда оказываешься в этом доме, где только музыка и песня, начинаешь верить, будто убежала от судьбы. Будто захлопнула двери в бесконечный, необозримый мир и вступила в крошечное царство сладостного забытья. В царство, где скалит ослепительно белые зубы черное пианино, где снуют такие же, как ты, люди, сбежавшие сюда от житейских невзгод, где пламенеет рыжая борода Саулюса Юркуса, подпрыгивающая в такт музыке. Как хорошо здесь… Удивительно хорошо! Здесь все настоящее, столь необходимое в жизни. И сама ты необходима. Каждому человеку, пришедшему сюда: Юркусу, Унте, слушателям, потому что без тебя в зрительном зале не прозвучит дуэт, не загремят аплодисменты. «Вы удивительно быстро освоили технику вокала, товарищ Стропене», — не может нарадоваться Юркус. «Это верно, с товарищ Стропене петь — одно удовольствие», — вторит восторженному Юркусу Унте. Публика восхищается: «Хорошо у них с Унте получается. Кто бы мог подумать, что председательша такая певунья!..»