Илья Бражнин - Прыжок

— Давай, давай скорей, — торопила она сестру с порога, и та подносила ей маленький серый пакет. Женька протягивала к нему руки с жадностью, но брала его потихоньку, с опаской. Был этот легкий груз странно труден рукам — боязно было брать его, поворачивать и еще боязней и радостней развертывать. Первым долгом Женька торопилась заглянуть в его личико. Она ловила его глазами еще на руках у сиделки и, не отрываясь, смотрела на него. Осматривала, изучала каждую морщинку, каждую розовую складку на этом смешном и обиженном личике, стараясь запомнить его, и запоминала так, как не запоминался ни один доклад. А потом, держа его у полной, набухшей груди, она поверяла ему свои думы, те думы, которых никто не знал и которые только он, маленький Плехан, мог понять.

Она чувствовала, что он берет их у нее вместе с тонкой струйкой молока, которая переливается из ее груди в его мягкий рот. И когда он, наконец, засыпал с припухлыми и полными молока и совсем юной крови губами, она знала — то, что она ему сегодня рассказала, он воспринял и не забудет. Она была уверена, что он отлично понимает все. Ел он как волчонок, жадно присасываясь, пошевеливая губами, и засыпал тут же, у теплой полной жизни груди. Женька любила в нем эту жадность; она сладко отдавалась где-то у нее в глубине.

— Хватай, хватай, Плехан, — говорила Женька, поводя по губам его твердым и выпуклым соском. — Хватай, паразит трудящихся масс.

И он хватал, цепко и жадно, и до краев наливался жизнью.

Все время они вели им одним понятную беседу. Они толковали о многом, очень о многом. В эти первые восемь дней Женька говорила ему столько, сколько не смогла сказать ему за всю последующую жизнь. Вместе они проглядели всю женькину недолгую жизнь, вспоминали о недавнем прошлом, а однажды целый вечер посвятили той, что была свидетельницей его зарождения в Лощинке, в пионерском лагере.

— Ты знаешь, Плеханка, ты ведь у пионерского костра зародился?

Он не знал. Он зевал, смешно разевая крошечный рот и причмокивая в конце зевка губками. А потом сочувственно вертел головенкой, когда мать тихо говорила:

— Дурёха, Нинка, дурёха бедная! Думала, что все знает. Слышь, Плеханка! Если бы она тебя знала!

Так проходило положенное время, а потом Плехан запахивался в свою серую больничную мантию и уходил на руках сестры куда-то к себе. Женька провожала его любовными глазами, и ее тянуло встать и пойти следом за ним. Она знала — держат ребят в особых детских, куда никто из взрослых, кроме сиделок и врачей, доступа не имеет. Но для Женьки всё, что она не видела своими глазами, было мало убедительным. Она хотела видеть. И она увидела. Немножко схитрила и увидела. Гуляя в последний день по коридору, Женька пошла в ту часть его, где находились палаты для детей. Остановившись у дверей большой детской, она быстро оглянулась. В коридоре никого не было, и, придерживая одной рукой сильно бьющееся сердце, она нажала другой ручку высоких белых дверей. В ту же минуту нос женькин наполнился кисловатым ребячьим запахом, теплым и упоительным, глаза охватили ряды белых кроваток с сетками и маленькими комочками в них, а в уши ударил многоголосый детский плач. Хор тоненьких голосков выводил на своих дрожащих свирельках кряхтящую и скрипучую разноголосицу.

Женька стояла с выпученными глазами и упавшим сердцем.

Как их много, этих одинаковых пискливых серых комочков! А что, если они все перепутаются? А что, если ее Плехан затеряется среди этих пятидесяти комочков!? Она не успела дать себе ответ на этот вопрос — ее заметили и тотчас же выпроводили за дверь.

Она осталась решать свои ужасные сомнения перед большой закрытой дверью. Плач доносился оттуда как тоненький мышиный писк. Минуту она стояла полная сметения. Потом улыбнулась и тряхнула шутливо головой:

— Ништо. Не затеряется. Все свои, советские — разберемся.

Так жила Женька эти дни — обновленная, омытая до самых потаенных глубин обретенной ею радостью. Такой видел ее Степа теперь постоянно, навещая ее в больнице, такой видел ее и сейчас, пробегая по морозным заиндевелым улицам, такой внес ее Степа в прихожую к Джеге забежав навестить его и разрядить накипевшее в нем самом желание выговорить кому-нибудь то, что носил он в эти дни в себе. Но в Джеге он нашел плохого собеседника. Он был хмур и замкнут в себе. Причиной тому послужила история, случившаяся час назад. Началось с небольшого. За ужином Юлочка уронила тарелку на пол. Уронила и с досадливой гримаской чертыхнулась.

Джега усмехнулся, поднял на нее удивленные глаза:

— Вот так раз, и ты чертыхаться умеешь? Не знал.

Юлочка зло блеснула глазами:

— Да, умею.

Удивился еще больше недоброму блеску глаз, но теперь уже про себя сказал:

— С чего это она обозлилась?

А Юлочка с каждой минутой все темней и молчаливей. Еще сдерживаясь, закусив губки, но уже сами руки двигали вещи по столу резкими короткими рывками. Хмурила тонкие брови над страницами, но не одной не повернула. Сложила руки перед собой, вдруг, не подымая головы, спросила:

— Почему у тебя на столе обвинительный акт и другие бумаги по гришиному делу?

Джега чуть сбиваясь, отозвался:

— Да я же общественным обвинителем выдвинут райкомом по его делу! Все сказать тебе хотел, да за делами забыл.

— Напрасно!

Джега смущенно почесал за ухом, не спуская глаз с прямого пробора склоненной юлочкиной головы.

Минуту молчали, потом, все не поднимая головы, Юлочка с тихой дрожью спросила:

— И ты будешь обвинять?

— Придется… назначили… Что же, отказываться?

— А почему бы и не отказаться? — Голос юлочкин подскакивает, спотыкаясь о слова.

— Как же я? Райком выдвигает того, кого нужно. Дисциплина, брат, ничего не поделаешь. Я сам в коллективе держу в лапах вожжу во́ как! Разве мы можем иначе? Нюни распускать не приходится.

Юлочка подняла голову. Подняла рывком, уронив обе руки ладонями на стол. Увидал Джега перед собой налитые слезами глаза и за слезами холодную злобу.

Обрываясь, вскрикнула:

— Нет, не будешь обвинять!

У Джеги глаза наружу полезли. Оторопело спросил:

— Как не буду? Почему не буду?

Встала, громко сдвинув стул в сторону, и звонко выкрикнула трясущимся ртом:

— Так, не будешь — и все. Я не могу допустить, чтобы в моей комнате, чуть не с моей помощью, писалась обвинительная речь против Григория. Он ни в чем не виноват. Он мой брат. Всё это глупо и нелепо. Это абсурд. Ты не смеешь. Этого не будет, не будет!

Слова сыпались все быстрей, подбородок вздрагивал сильней. И рот двигался косыми, широкими судорогами.

Джега вскочил, будто кто поддал ему в зад коленкой. Горячая волна крови прихлынула к щекам.

— Ты оставь это, Юлка. Там разберутся, виноват или нет. Если бы он мой брат был, я бы тоже против райкома не пошел. Слышишь!? И так я слюнтяем стал.