Лев Ющенко - Командир

Не отвечал им и сам стрелок-радист. Его кабину в хвостовой части окутали языки огня. Он мог задохнуться в дыму. Чтобы Сорокину легче было вывалиться с парашютом, Цыганок крутым разворотом сбил пламя в сторону.

Сорокин не прыгал.

А машина уже теряла скорость, валилась на крыло. Кажется, целую вечность падали они в бездну, пока не увидели внизу, в синеватой глубине неба, белое пятнышко. Среди редких облаков плыл парашют. Борясь с огнем, они не заметили, когда сержант покинул свое место. Но прыгнул он давно, потому что его парашют был уже у земли.

Командир выругал труса и велел Егорову прыгать. Тот откинул фонарь, встал на сиденье. В лицо пахнуло жаром — горели плоскости, с крыла срывались клочья пламени. Цыганок кулаком толкнул его в спину — давай! Он рывком скользнул через борт прямо в огонь и потом дернул кольцо.

Парашют раскрылся. В плавном и беззвучном спуске Егоров слышал, с каким гулом машина идет к земле, и все всматривался в ее дымный след, ожидая, что там вспыхнет белый спасительный купол.

А земля была уже близко — лес, шоссе и деревушка в десяток дворов. Его несло на лес. Он подтянул стропы и на несколько секунд потерял из виду самолет. Краем глаза он видел, как из деревни по шоссе к нему бегут люди. Он едва перетянул через острые пики деревьев. А когда коснулся земли и упал боком, то сразу посмотрел вверх. Клубок дыма и пламени еще чертил дугу среди облаков.

На шоссе круто затормозил грузовик, какие-то парни прыгали из кузова и бежали к Егорову. Он сбросил парашютные лямки и побежал им навстречу по скошенной мягкой траве. И все оглядывался на бегу, и смотрел в небо.

Помнится, кто-то помог ему влезть в пустой кузов грузовика, потом его держали за плечи, грузовик с грохотом проскочил деревню и толпу людей на шоссе и свернул на едва заметную в траве колею — туда, к лесу, где над деревьями вдруг блеснуло желтое пламя и потом раздался гулкий удар. И Егоров, мотаясь в кузове, все смотрел в небо, веря, что вот сейчас, вот еще секунду спустя, из-за облаков покажется белое пятнышко парашюта.

Грузовик мотало в рытвинах, кузов, грохоча, плясал под ногами, а Егорову все казалось, что они едут слишком медленно, и он стучал кулаком по кабине — скорей!

Колея нырнула в лесную просеку, и березы сразу закрыли над ним все небо, оставив лишь узкий просвет, в котором, как в прорези, висело черное облако взрыва.

Грузовик петлял по просеке меж кустов и трухлявых пней, ветки берез хлестали по лицу, в глазах рябило от мельканья солнечных пятен в листве.

Потом просека уперлась в белоствольную стену леса, грузовик проскочил еще немного по тропе между березами и замер, уткнувшись радиатором в куст боярышника. Мотор заглох, стало тихо.

— Ва-а-ся! — крикнул Егоров. — Капита-а-н!

Отозвалось лесное эхо. Он прыгнул из кузова и побежал по тропинке в глубь солнечного прозрачного березняка и, задыхаясь, все звал и звал своего командира. Соленый пот заливал глаза.

Шатаясь и почти падая от усталости, он сорвал мокрый шлем и прислонился к дереву. Едва слышно шелестели над головой листья. А еще выше, между листвой, между березовыми гибкими макушками, в чистой утренней синеве неба, ветер уже размывал темное, как траур, одинокое облачко дыма.

Но тогда он не знал еще, что самое трудное для него только начиналось.

Теперь же память неслышно несла его сквозь те далекие годы — все было уже в прошлом. Даже тот осязаемо живой солнечный блеск листвы и темное облачко в синей глубине неба были только бестелесным воспоминанием в клеточках мозга.

А реальностью были его руки, сжимающие штурвал, тяжелый гул винтов, фосфорические стрелки приборов и розовые от заката облачка, которые он пронизывал легко и неслышно, как собственные воспоминания.

Реальное солнце остывало в глубине облаков, отдавая им свет и тепло. Небо и землю делил раскаленный мазок заката. Небо было спокойно. Но на локаторе холодным огнем загорелись белые неровные пятна — прямо по курсу бушевала гроза. И, меняя курс, обходя грозу, Егоров думал, что вот машине легче, она видит опасность далеко впереди себя, а для человека такого локатора нет, нельзя высветить свои дни и годы вперед и увидеть все свои будущие радости и несчастья. Такого локатора нет, и, не зная, что у тебя впереди, ты иногда идешь в самое пекло еще невидимом для тебя, уже бушующей где-то грозы. Но, думал он, если бы ты знал и всякий раз стороной обходил опасность, самую пустяковую, она все равно оставалась бы на дороге — для других, для потомков.

Гроза уже блистала левее и ниже. Они снова шли своим эшелоном — отведенной им узкой полоской неба. Егоров включил автопилот и откинулся в кресле. Очень хотелось курить. Он знал, что, вдруг появившись, это полузабытое желание исчезнет не скоро и не легко. Он ждал Вику и ее кофе. Когда-то кофе помог ему бросить курить. Кофе хорошо помогает и в рейсе. А Вика летает давно, у нее опыт, и она угадывает, когда в кабине включен автопилот и летчики вольны наслаждаться своим черным кофе. Это маленький ритуал, которым они отмечают нормальный взлет. Обычно первую чашку Вика подает командиру. Она вообще внимательней к нему, чем другие бортпроводницы. Ему тоже приятно видеть ее. Иногда ему даже нужно видеть ее. Но об этом, подумал он, никогда не будет сказано ни одного слова.

Наконец Вика появилась с чашками на подносе.

— Командир, вы сегодня такой нарядный, в галстуке! — Она весело проявила свою женскую проницательность. — У вас праздник?

Он заставил себя улыбнуться, взял кофе, спросил, как дела у пассажиров. Она ответила, что все спокойно.

— Пойду взгляну. — Егоров встал.

Теперь вахту нес Иннокентий, второй пилот. Прихлебывая кофе, он не отрывал глаз от пульта.

А Егоров приоткрыл дверь в салон. Сорокины сидели близко от двери, во втором ряду, и выглядели дружным семейством, которое летит в отпуск, на юг, к теплому морю. Сын смотрел в иллюминатор, мать о чем-то говорила ему, и оба они смеялись.

Правда, сам Сорокин не казался таким беззаботным. Во всяком случае, не таким, как час назад, когда поднимался по трапу. Рассеянно листая журнал, он сразу заметил, что дверь приоткрылась, и, конечно, знал, кто стоит там. Его рука замерла, не перевернув страницу, а глаза опустились и уставились в одну точку — спрятались. У него были холеные щеки, юная лысинка и мягкие, капризные губы, которые кривились в уголках, как у певицы, которая старается петь, не слишком открывая рот. У него все было в меру — легкая полнота, неширокие брюки, светлая рубашка с глянцевитым воротничком и пестрый галстук.

И вообще трудно было распознать в Сорокине того юнца с розовым лицом и синими глазами, молчаливо влюбленного в Надю.

Жена о чем-то спросила, и он с готовностью обернулся к ней, — лишь бы не встретить взгляд человека, которого избегал много лет.