Петр Павленко - Счастье

— Давай, милый, давай! — приговаривал он, обняв и ведя Воропаева, а потом и Лену. — Будите своих.

— Свет! Зажигайте свет!

Осветился дом Твороженковых, за ним — другие. Сонные ребятишки, визжа и свистя, вытащили на улицу сушняк и подожгли его.

Кто-то заиграл на баяне. Первая пара танцоров уже спотыкалась на каменистой мостовой.

— Смотрите, смотрите!

Далеко в море вспыхнул огнями большой корабль, и мягкий рокот его сирены осторожно, как первый гром, поколебал тишину.

Дежурная с почты, захлебываясь, рассказывала, что сегодня утром в Берлине подписан мир, и передавала подробности, которые ей только что пришли в голову.

Ей верили.

Воропаев крепко держал под руку Лену; к нему бросались на шею, плакали, целовались взасос; и сам он тоже плакал и целовал и не мог произнести ни слова от волнения.

Кто-то крикнул, что у райкома будет митинг и там объявят о мире, и, не сговариваясь, толпа повалила вниз, к морю, смеясь, распевая песни, приплясывая и крича «ура».

Вспыхнули костры в «Первомайском», в «Калинине». Яркий смоляной костер, подобно пролившейся звезде, обозначился высоко-высоко, под самым небом, в черной пазухе гор. Это одинокий Зарубин праздновал победу вместе со всеми.

— Да здравствует Сталин!

Автобус, везший в здешний санаторий только что прибывших больных, затормозил перед толпой.

— Гитлера отыскали? — спросил водитель, но его вытащили из кабины и подбросили в воздух с такой силой, что из карманов ватника посыпались какие-то гайки и шайбы.

— Цепляйся за воздух! — посоветовали ему, и водитель покорно вытянул вперед руки и что-то восторженно закричал, будто только сейчас понял, что произошло.

Пассажирам велели выходить и тоже качали их, всех по очереди, а потом завернули автобус с собою, к морю.

Подхватывали на руки детей, и те уносились вперед, забыв о родителях. На берегу моря кто-то стрелял из двустволки. Мальчишки бегали с палочками брызжущего огнем пороха.

Воропаев шел в толпе рядом с Леной, но они не могли перемолвиться словом, такой стоял рев, шум и гам.

Мир! Каким он будет? Как он заплатит нам за неисчислимые беды! Мир! Только Россия знала цену этому слову. И, пожалуй, в эту минуту никто еще не думал о будущем, — всеми владела одна мысль, одно ощущение: война окончена, мы отомстили!

Вынырнул Рыбальченко в мундире подполковника береговой службы.

— Победа-то какая, одна красота! — орал он, как в бою. — Русские взяли Берлин, перелопатили всех фашистов, первые добились победы!

Воропаев шел, обняв Лену, изредка поглядывая на нее и улыбаясь, и она, придавая его улыбке то значение, какое ей хотелось, отвечала ему радостным взглядом.

— А поцеловать постесняешься? — засмеялся он.

— Я?

— Ты, конечно.

— И ничуть.

— Ну, попробуй.

— И попробую, когда захочу, — и, будто проверяя свою отвагу, она взяла его голову в свои руки и несколько раз медленно поцеловала в глаза. Она была так счастлива, что уже ничего не стеснялась.

Когда огромная толпа из «Новосела» подошла к центру городка, навстречу ей показались конные из «Первомайского» и несколько грузовиков из широкогоровского совхоза. Горожане, моряки, колхозники, военные, дети — все плясали, пели и обнимались.

Бледный, возбужденный Корытов тщетно пытался установить тишину, стоя на конторском столе, только что вытащенном из какого-то учреждения. Он беспомощно улыбался и разводил руками, всем своим видом показывая, что не в его силах овладеть вниманием народа и сообщить, что всем следовало обязательно знать.

Вдруг кто-то крикнул:

— Воропаева!

— Давай Воропаева! На-плечь!

Корытов подсказал ему:

— Немцы нынче капитуляцию подписали…

Но дело было не в этом. Народ волновало и радовало не то, что немцы капитулировали письменно, а не на словах, а то, что мы победили. С этого Воропаев и начал:

— Много крови пролито нашей страной, но правда добивается только ею. Мы победили. Мы с вами. Победили потому, что сражались все, от мала до велика. У нас было одно желание, помноженное на двести миллионов сердец. Сурово и беспощадно отомстили мы за нанесенные нам обиды — да будет это уроком для тех, кто поднял на нас свое оружие.

Нет силы, способной противостоять силе советской. Пусть запишет человечество сегодняшний день, — социализм один победил за всех! На передний край человечества вышел советский человек. О нем тридцать лет рассказывали небылицы. А он выстроил социализм. Не верили. Он взялся бить фашистов. И этому не поверили. А мы своротили, свернули шею Гитлеру, освободили две трети Европы и стоим победителями в Берлине. Ужели и сейчас не воздадут должной славы? Нет, теперь им не утаить наших дел! Не замолчать! Не оболгать нас! Отныне и вечно будем мы стоять перед глазами человечества как самые сильные и справедливые люди на земле!.. Да здравствует Сталин!..

Лена ждала его, подняв вверх взволнованное лицо. Впервые слышала она его речь и поразилась не столько смыслу слов его, сколько силе чувства, рождавшего слова.

Лене сначала показалось, что Воропаев говорит так хорошо только потому, что она только что поделилась с ним своими мыслями и, как ей казалось, вовремя помогла ему. Но, следя за ходом речи, Лена постепенно поняла, что хотя Воропаев говорит именно то, что она сама сейчас чувствует, — до сих пор она этого чувства как-то не сознавала и не могла бы выразить. Она радостно вздрогнула. Руки ее поднялись вверх, она обхватила ими щеки и, глядя на Воропаева, как на чудо, что-то шептала и улыбалась ему.

Когда Воропаев кончил говорить и был опущен на землю, Лена еще долго не верила, что он рядом.

Нет, не из ее маленького сердца вычерпал он мысли, а вложил в него свои, каких у нее не было. Он дал ей мысли, и она приняла их как свои собственные и обогатилась.

«Немая я рядом с ним, — подумала она тотчас. — Заскучает он со мной, если будем вместе».

— Да что ты, Леночка, онемела? — окликнул ее Воропаев, теребя за руку.

Она горько улыбнулась, услышав, что и Воропаев заметил ее немоту.

— Не знала я, что вы такое можете с народом делать, — покачала она головой. — Вот вы какой, Воропаев-то!

Он невольно смутился под ее восторженным взглядом.

— Это не я с народом, а народ со мной такое делает, — сказал он. — В кабинете я и трех слов как следует не скажу, а на народе мне сам чорт не страшен. Двадцать лет я в партии, старик, огромную жизнь прожил, и, веришь ли, — омолодила меня работа у вас. Не сознаньем, а плечом, телом своим, дыханьем своим чувствую, что я — народ, в народе, с народом, что я — его голос. Ах, как мне повезло!..

— А можете вы, — сказала она робко, — можете вы и про нас с вами так хорошо сказать?