Василий Белов - Привычное дело

Федор в последнюю войну служил в артиллерии.

Сворачивая цигарку, он долго лижет газету сизым, сухим от старости языком, потом кое-как склеивает цигарку и прикуривает у Петрова.

— Читал, Петров, сегодня газету-то? — спрашивает Куров Мишку. — Опеть, чуешь, буржуазники-те шалят с бонбой. А наши прохамкают опеть. Вся земная система в таком напряженье стоит, а наши хамкают.

— Ничего не хамкают, — отмахивается Мишка.

— Как жо не хамкают и не зевают, ежели оне, буржуазники-те, с бонбой, а нам и оборониться нечем будет?

— Что ты, Куров, — вмешивается Федор. — Да у наших бонбы-то почище тамошних, только, наверно, не знает нихто.

— Прозевают-прохамкают, — не унимается скептический Куров. — С соплюнами да малолетками только перетащиваются. А какая польза от малолетков? Ну правда, этот, как ево, боек, говорят, на Кубе-то Кастров, что ли, тоже Федор, кажись.

— Фидель Кастро, — поправляет более грамотный Мишка.

— Всю землю, в газетах пишут, мужикам тамошним благословил и бумаги охранные выдал, каждому сам вручил.

— Вот видишь, а говоришь, малолетки.

— А ты, Петров, слова не даешь сказать, всякий раз поперек меня. Я и говорю, хоть бы тебя какая-нибудь прищучила поскорее, да чтобы ты остепенился.

— Чего ты, Куров, пристал: женись да женись! Женись сам, коли надо.

— Я не приневаливаю, только не дело так болтаться, как ты.

— В мирное время, — включился Федор, — в мирное время, конечно, жениться надо в сроки.

— «В сроки, в сроки»! — передразнил Петров. — Вон Иван Африканович в сроки женился, наклепал ребятишек, пальцей не хватает считать.

Иван Африканович уходил в это время из проулка загонять своих овец во двор и как раз возвращался. Он увидел мужиков, поздоровался со стариками. Присел на бревна.

— На помин, как сноп на овин, — сказал Куров. — Ивану Африкановичу наше почтенье. Вон про тебя чего Петров-то говорит.

— Чего это он говорит? — Иван Африканович тоже начал закуривать.

— А говорит, худо по ночам работаешь, робетешек мало.

— Оно конешно, — Иван Африканович даже не улыбнулся. — Маловато, дело привычное.

— У тебя Васька-то которой, шестой по счету?

— Васька-то? Васька-то семой вроде, а можно и шестой, оне с Мишкой двойники.

— Гляжу сейчас, бежит, в руках патачина осемьсветная, на грудине медаль. Да вон с крапилой кулиганит.

— Васька! — прикрикнул Иван Африканович. — А ну положь батог. Кому говорят, положь!

И тут же забыл про Ваську.

Куров опять потыкал клюшкой в землю, заговорил:

— Вот мы с Федором вчера насчет союзников… Ты ведь вроде до Берлина дошел, шанпанское с ними глушил, чего оне теперече-то на нас прут? Я так думаю, что Франция все это, она, мокрохвостка, дело меж нас портит.

— Нет, Куров, не скажи, — вмешался Федор. — Франция, она все время за наших стояла, не скажи. А насчет союзников я вот что расскажу. Перед самым концом войны, значит, дело было, в Ялте вожди собрались: наш Сталин, Черчилль, англиец, да американец Рузвельт.

В конце деревни залаяла собака. Ребятишки кидались на дороге репейниками, теплый, пахнущий молоком, дымом и навозом наплыв воздуха докатился до бревен.

— …Значит, оне в те поры собранье-комитет проводили, что да как решали, как войну завершить и как дальше делу быть. Ну, это дело такое, все время за столом не высидишь, пошли отдохнуть, в палисаде и скамеечки крашеные для их приготовлены. Сидят оне, отдыхают, перекур вроде. И разговорились, друг мой, насчет Гитлера.

А что, робята, говорят, ежели бы нам сейчас этого Гитлера сюда залучить, чего мы с ним, сукой, сделали? Какую ему, подлюге, казню постановили?

Федор переставил ведерко с окунем, покашлял.

— Да. Англией, — Черчилль, значит, говорит, что надо бы его, вражину, поставить перед всем народом да на перекладине и повесить, как в старину вешали, чтобы неповадно другим было. «А вы, — спрашивает, — вы, господин американский Рузвельт, как думаете?» Рузвельт это подумал и отвечает, что нечего с Гитлером и канитель разводить. Пулю в лоб, да и дело с концом, чем скорее, тем лучше. Да. Доходит, значит, очередь нашему русскому Сталину говорить. Так и так, а вы как, Иосиф Виссарьёнович? Сталин трубку, значит, набил и говорит:

«А вот что, товарищи, я сам это дело не буду решать, а давайте мы у часового вон спросим. Позвать, — говорит, — сюда советского часового». А часовой на посту стоял в кустиках. Значит, охранял начальство. Прибежал, доложил по уставу. Так и так, товарищ Сталин, прибыл боец такойто. По стойке «смирно» встал, ждет, чего дальше будет.

«Чего ты, братец, — спрашивают, — чего бы с Гитлером сделал, ежели бы он сейчас в наших руках был?» Солдатик говорит, что надо сперва этого Гитлера изловить, а потом бы уж говорить. «Ну, а все ж таки, ежели б он пойман был», — спрашивают. «А я бы, — говорит, — вот что сделал.

Я бы, — говорит, — первым делом взял кочергу от печки». — «Ну?» спрашивают. «Вторым делом, — говорит, — я бы эту кочергу на огне докрасна накалил». — «Ну?» — «Ну, а потом бы и сунул эту кочергу прямо Гитлеру в задницу. Только холодным концом сунул бы». — «Это почему, — вожди-то спрашивают, — холодным?» — «А это, — говорит, — чтобы союзники не вытащили».

Федор смеется вместе со всеми, и смех его тут же переходит в долгий кашель, а Куров восхищенно качает сивой головой:

— Так и сказал? Вот ведь пес какой, этот русский солдат!

— Так прямо и сказал, — сквозь кашель говорит Федор, а Мишка спросил:

— Это не ты, Иван Африканович, на посту-то тогда стоял?

— Нет, брат, не я, я тогда лежкой лежал в госпитале.

Куров все еще не может успокоиться, говорит:

— Ну и солдатик. Холодным концом?

— Ну…

— Вот вражина!

— Армянское радио, — сплюнул Мишка. — А ежели и правда, так ерунда все. Я бы на месте этого часового взял эту самую кочергу да всех подряд, вместе с Гитлером.

— Боек ты, Петров, больно. Подряд, — сказал Куров, а Федор добавил:

— В мирное время говорить легче.

— Подожди, Петров, может, дойдет и твоя очередь… — Иван Африканович вздохнул, загасил цигарку, вдавил ее в дерн. — Дело привычное. Только я дак, робята, думаю, отчего эти самые войны? Ну, главари, кому охота, сошлись бы один на один, да и били рыло друг дружке. Скрозь меня вот шесть пуль прошло, век не забыть, сколько страху пережил хоть бы и на Мурманском направлении. Я так сужу, что еще Александр Невской говаривал, что которые люди в шинели одеты, так это уж и не люди, а солдаты.

Пригонили нас, помню, — по эту сторону горы мы, по ту он стоит, немец. Пошто это? Шарахает нас из стороны в сторону, минами садит, некуда плюнуть. То спереди, то сзади, то сбоку земля на дыбы встает. У его, вишь, настроенье такое было, чтобы мне прямо в пуп попасть, да худо, видать, целился.

— Ты вроде, Иван Африканович, на другом фронте был? — сказал Федор.