Юрий Олеша - Зависть (сборник)

Это книга о муках человека, который создает образы.

Станиславскому принадлежит ряд открытий в этом трудном деле. Его поиски правды, убедительности образа, поиски приемов, которые могли бы сделать образ живым, есть настоящая работа ученого. Были великие актеры, о которых сохранились легенды. Но, вероятно, в актерском искусстве прошлого к тому времени, когда Станиславский начал свою реформу, было нечто ужаснувшее этого художника: условность, рутина, неправда, штамп. Над тем, как исправить это, и задумался этот человек, и думал над этим всю жизнь, и к самому концу своей длинной жизни еще не мог утверждать, что все уже решено в этом отношении. Драма и театр. Поэт и актер. Как сделать эти проявления духа равноценными? Расхождение между богатством драмы и бедностью театра угнетало его. Он посвятил жизнь тому, чтобы поднять актерское искусство до степени тех качеств, которые отличают драму, – разумеется, первоклассную. В этом смысле поразителен рассказ самого Станиславского о том, как он работал над ролью Сальери. Это рассказ о том, как трудно быть актером. Деятельность Станиславского необыкновенна в том отношении, что в нем соединился актер с мыслителем. Именно мыслями, формулировками, догадками, гипотезами полна его книга. Это книга необычайного ученого, книга, стремящаяся найти закон, – как играть хорошо. Причем это «играть хорошо» понимается Станиславским с фанатической строгостью. Сколько раз, работая над драмой, вдруг ловишь себя на унылом ощущении «неправды». «Нет, это не так, это не верно, этот персонаж не может этого говорить». Знаменитое «не верю» Станиславского становится буквально схожим с показанием какого-то точного прибора.

– Не верю.

Когда он произносил это, никому в голову не приходило настаивать на своем. Если он не верит, – значит, неправда.

Никогда современники не бывают полностью оценены. Чтобы понять величие Станиславского, стоит подумать только о том обстоятельстве, что в течение многих лет – целую эпоху! – ни одно действие этого человека не было признано ошибочным, и все, о чем он думал, все его предположения и выводы – все это было авторитетно и принималось всеми, как принимаются законы науки. Станиславский создал систему, и нет сейчас художника, который, работая в той или другой области искусства, не почувствовал бы, что эта система касается также и его.

Наше поколение – я говорю о людях, вступивших в жизнь в год Великой Социалистической революции, – не помнит Станиславского молодым.

Есть фотографии, на которых он с усами. Седой, но с черными усами. Есть и такие портреты, где мы видим Станиславского в канотье. Старые моды всегда смешны! Смешно видеть Станиславского в канотье – того самого Станиславского, лицо которого представляется нам теперь ослепительным, как лицо статуи!

Мы знаем только старого Станиславского. Понятия силы и славы становятся особенно величественными, когда они объединяются с образом старого человека. Так особенно величественной казалась фигура Павлова. Как отрадно воспринимает человеческое сознание силу и славу старика! Когда думаешь, например, о Суворове, то душевное волнение возникает не только потому, что Суворов был великим полководцем, а еще и оттого, что он был стариком. Сквозь историю культуры проходят великие старики. Седые, как время, они возвышаются над той или иной эпохой.

Старость Станиславского… Он работал до последнего дня, работал с молодыми студистами, разбирал все того же вечного «Гамлета». Еще что-то неясно было ученому, еще какие-то законы нужно было проверить…

Длинна была жизнь этого человека. Он сам пишет, что детство его протекало в эпоху дуэлей через платок. Его жизнь была прозрачной и чистой. Благоговейное отношение к искусству достигало у Станиславского той степени, которую можно почувствовать только у живописцев Возрождения. С ними же сближает Станиславского также и еще одна черта: склонность восхищаться талантом и мастерством другого. Как много таких мест в его книге! Какой чудесный образ Чехова возникает в воспоминаниях Станиславского! Какими нежными красками изображает он каждого, кто кажется ему талантливым! И с искренностью, которую он не призывает, а которая рождается в нем сама, он говорит о своих недостатках и слабостях. Это настоящая гениальность.

Театр, созданный им, стал сокровищницей нашей новой социалистической культуры. Художественный театр – это вошло в быт, в мысли, в мечты советского человека. От «Царя Федора» до «Анны Карениной» – большой этап времени, поток событий. Нельзя узнать Москвы, России, мира. Но закон о том, что искусство должно быть правдивым, оставался непреклонным в театре, созданном Станиславским. И спустя много лет новое поколение людей стоит у подъезда театра, шумя и волнуясь, и ждет, пока откроются двери, за которыми сверкнет открытое великим стариком искусство.

Человеческий образ Станиславского прекрасен. Мне, как я уже говорил, не удалось услышать от него слов об искусстве, о драме. Я видел его окруженным блеском праздника, молодыми лицами, с бокалом шампанского в руке. Это было на юбилейном вечере театра. Через несколько дней он уехал, и больше я уже не увидел его. Но я часто слышал рассказы о нем из уст актеров. Самое простое: его любили. Просто любили своего учителя, любили человека, которым приятно было гордиться. С радостью шли на то, чтобы трепетать перед ним, и с нежностью на то, чтобы сказать о нем шутку.

Страшный мир капитализма уничтожает искусство. Запутанные капиталистической ложью художники Запада пишут о смерти. Какой жизнеутверждающей была фигура Станиславского, работавшего до последнего дня и умершего в полном сознании! Действительно, могучая старость артиста, его улыбающееся лицо, широко развернутая грудь, украшенная двумя славными орденами, которые равно вознаграждают и труд, и кровь, и красоту мысли, – действительно, этот образ доказывал капиталистическому миру, что интеллект, гонимый на Западе, возвеличен в стране социализма.

Окончилась великая жизнь. Завершен пример святого служения своему призванию. Этот пример будет учить новые поколения артистов. Так велико было значение Станиславского, так ощутима была сила этой личности, что меньше всего его смерть вызывает представление о конце. Он будет жить, как живет драма, театр, искусство. Сама жизнь написала чудесную пьесу о жизни великого артиста, хронику, кончающуюся тем, что великий артист, умирая, слышит, как вся страна произносит его имя.

1938

Это было в эпоху и моей молодости, и молодости моей Советской родины, и молодости нашей журналистики…

Когда я думаю сейчас, как это получилось, что вот пришел когда-то в «Гудок» никому не известный молодой человек, а вскоре его псевдоним «Зубило» стал известен чуть ли не каждому железнодорожнику, я нахожу только один ответ. Да, он, по-видимому, умел писать стихотворные фельетоны с забавными рифмами, припевками, шутками. Но дело было не только в этом.