Юрий Пензин - К Колыме приговоренные

Это был последний полевой сезон в его жизни. Завтра ударит воздушной волной вертолёт по багульнику, взвихрит кроны лиственниц, взмоет стрекозой в небо, и… прощай, поле!

А сейчас он сидел у костра. Холодное солнце опускалось в верховье реки, тополя и чозении бросали вечерние тени на береговую отмель. Высоко в небе, спеша на юг, кричали гуси. Приближалась зима. Она была рядом, в ледяных заберегах потемневшей реки; в мутном белоснежье верхнего пояса близлежащих гор. От сознания, что видит всё это в последний раз, у него щемило сердце. Здесь, а не там, где жена и дети строили свое уютье, был его дом. Здесь он хорошо знал, как выследить оленя, поймать хариуса, найти на горной вершине воду, выпечь на костре хлеб, но терялся в городской суете, в бросающем вызов времени многоголосье, не знал, как пользоваться микроволновой печью, видеомагнитофоном.

— Дед, айда спать! — позвали его из палатки, вспугнув недалеко задремавшего на водопое лося. Раздался треск сучьев, испуганный бурундук свечой вскочил на вершину лиственницы. И, снова стало тихо.

Спать он не хотел. Ненавязчивой вереницей проплывали в его памяти дни прожитой жизни. Вот оно, горькое, как полынь, детство. Голодные школьные годы, студенческая общага, первая любовь…

Геология стала для него не средством существования, а целью жизни, духотворчеством. Всю жизнь проработав в поле, кабинетных геологов он недолюбливал. На словах они были, как говорят, с царём в голове, а на деле; считал он, это было юркое мелкорыбье.

От крепкого чая боль в ногах стала утихать. Ему стало веселее, и он вспомнил, как худой и длинный студент Венька разыграл его по возвращении из последнего маршрута.

— Дед, угадай, что я тебе скажу, — предложил он.

Дед промолчал.

— По рации передавали, что таких, как ты, на материке уже не принимают. А знаешь, почему? — и сам ответил: — Боятся. У тебя, говорят, наган с большими пулями.

— Правильно делают, — согласился дед.

Однако, чувствуя подвох, схватился за кобуру. Предназначенного для отпугивания диких зверей оружия там не было. Оказалось, что когда он ещё неделю назад задремал у обеденного костра в маршруте, Венька его оттуда вытащил.

Вообще Венька был разудалый весельчак и большой артист. Отталкивало от него одно: отвечал он на все вопросы не прямо, а косвенно, отчего понять его было трудно. Когда дед однажды спросил, женат ли он, Венька, встав в позу вдохновенного декламатора, ответил стихами, видимо, собственного сочинения:

Утром по рации передали, что из-за отсутствия в порту горючего вертолёта не будет. Решили добираться своим ходом до ближайшего посёлка, а оттуда до города — сплавом и на попутках.

Дед стоял на руле, Венька с биноклем в руках и верхом на рюкзаке играл роль капитана. Через час проплывали у креста, поставленного на месте гибели геологов при сплаве. Стоял он на высоком яру и, освещённый утренним солнцем, был похож на гигантскую птицу, взмывавшую в небо. Дед снял шапку, а Иван, колодообразного вида рабочий, плюнул в воду и пробормотал:

— Нашли своё.

В полдень их перевернуло. Сломалось рулевое весло, неуправляемый плот ударился в скальный утёс на прижиме. Дед и Иван вплавь выбрались на берег, а Венька, ухватившись за нависшую с берега лиственницу, болтался вытянутой по течению кишкой. Выпустить её и добраться, как его товарищи, вплавь до берега он уже не мог: страх убил рассудок. Забраться же на неё из-за большой тяги по течению ему не хватало сил. Дед, понимая, что, обессилев, он выпустит из рук лиственницу и пойдёт на дно, забежал вверх по течению, сбросил с себя сапоги и, крикнув Веньке: «Держись, сынок!» — бросился в воду. Сильным рывком оторвав его от лиственницы, он с большим трудом доплыл с ним до берега.

У костра Веньку трясло, как в лихорадке. Лицо было белым, губы дёргал нервный тик. Дед радом с костром камнем вбивал колья для просушки одежды. Иван угрюмо молчал.

— Дед, возьми, — тихо сказал Венька и протянул часы. Это были замечательные часы, с будильником и подсветкой. Часы Дед взял, а Веньке на память отдал свои, старенькие, с потускневшим циферблатом.

Пятый день шёл дождь. В палатке было сыро и холодно, коптил примус, от развешенной над ним одежды несло едким запахом немытого тела, а от портянок кислым потом, меховые спальники от сырости набухли и стали похожи на мешки из сырой кожи, они не грели, и ночью приходилось вставать и греться у примуса. В ожидании хорошей погоды, когда вода в реке упадёт и можно будет сплавляться, в палатке находились двое: геолог Иваньков Гриша и топограф Кретов Иван. У худого Иванькова была рыжая клинышком бородка, очки в толстой оправе на маленьком, в блюдечко, лице казались не по размеру большими, а у крупно сложенного Кретова большой бугристый нос, тонкие губы и глубоко посаженные серые глаза. Обоих мучило вынужденное безделье, и, как это часто бывает с людьми, надолго замкнутыми в тесные рамки общежития, они уже плохо терпели друг друга.

— Н-ну, и погодка! — вернувшись с реки, сказал Иваньков и, присев к примусу, стал греть руки.

— Погода как погода, — пробурчал Кретов. — На то и осень!

— Ну, не скажи! — возразил Иваньков. — Осень — это бабье лето. А с ним всегда и тепло, и сухо.

И стал объяснять, с чем это связано. По его выходило, что тепло идёт от разлагающегося лесного опада, потому что разложение — это окисление, а оно без выделения тепла не бывает. Не дослушав, почему в бабье лето ещё и сухо, Кретов вышел из палатки. От ударившего в лицо мокрого ветра его передёрнуло, как от холодной воды в бане. Накинув башлык плаща на голову, он пошёл к реке. Словно взбесившись, она несла всё, что смывала с берега, у недалеко расположенного прижима крутила водовороты, а ниже, на перекате, вздымалась высокой волной. Другой берег реки был затянут плотной пеленой дождя, а когда налетал ветер и рассеивал пелену, на нём обнажался скальный утёс с кривой наверху лиственницей. Возвращаться в палатку Кретову не хотелось, его раздражал Иваньков. «И что из себя строит», — не понимал он. Вечером, когда ложились спать, Иваньков раздевался до плавок, делал несколько приседаний, после чего нырял в свой спальник и говорил Кретову:

— А ты зря в одежде ложишься. Она мокрая и при испарении будет выделять холод.

И объяснял, что выделяется этот холод потому, что испарение — это процесс, обратный окислению.

— Ты бы лучше примус подкрутил! Дышать нечем, — обрывал его Кретов.

— И то правда, — выскакивал из спальника Иваньков.

Когда, дрожа всем телом, Иваньков возился с примусом, Кретову он казался похожим на трясущегося от холода мышонка, а когда, возвратившись от примуса, лез в свой спальник, ему казалось, что от него пахнет мышиным помётом.