Юрий Пензин - К Колыме приговоренные

— Тебе чего? — грубо встретил Проньку широколобый тёзка, когда он взялся было открывать к нему калитку.

Пронька растерялся.

— Да мне… — начал он и запнулся, потому что не знал, как это можно сразу, в двух словах объяснить, зачем он сюда пришёл.

— Ну! — уже с угрозой в голосе стал наступать на него широколобый.

— Да я… понимаешь… давно уж это было, помнишь… — путано начал объяснять Пронька широколобому, зачем он к нему пришёл.

Не дослушав его до конца, широколобый толкнул девку в бок и спросил её:

— Ты чё-нибудь поняла?

— Ничё, — сонно ответила девка.!

Тогда широколобый поднялся с крыльца, грязно выматерился и заорал:

— А ну, дядя, канай отсюда!

Пронька не уходил. Он всё стоял за калиткой и не знал, что делать.

— А вот мы на перышко его! — достал из кармана широколобый ножичек.

Конечно, Пронька ножичков не боялся, он и сам ими не раз помахивал, но и связываться с широколобым не хотел, и поэтому как стоял, так и остался стоять у калитки.

— Ах, так! — вскричал широколобый. — Нюрка, неси ружьё.

— Счас, — неохотно поднялась Нюрка с крыльца и ушла в дом.

Когда она вернулась с ружьём и широколобый стал его заряжать, Пронька понял: делать ему тут нечего. Сплюнув, он оставил калитку и чуть не бегом бросился по улице. Сзади его ещё долго раздавался смех. Широколобый заливался мелко, по-бабьи, а девка ухала, как в пустую бочку.

Вернулся Пронька в свою деревню и не знал, что в ней делать. Работы не было, никто его уже не помнил, а если кто и помнил, то боялся: кто знает, что у этого зэка на уме. Иной раз на него находила такая тоска, что хоть в петлю. Не помогала и водка. Когда выпивал, болела голова, хватало сердце и жить ещё больше не хотелось. «А ты женись», — посоветовал ему сосед и вечером привел бабу; У нее был, как у мужика, крупный нос, тяжелый зад и кривые, в разные стороны, толстые ноги. А когда Пронька заметил, что у этой бабы один глаз искусственный, подумал: «Ну, такую ещё и найти надо».

— Я согласная, — заявила баба и выставила на стол бутылку водки.

Выпив, продолжила:

— Горбатого не лепи, откуда ты — знаю. А если я к тебе с душой, то — во!

И показала Проньке похожий на кувалду кулак, а потом пояснила:

— Тело бери, а душу не трожь!

Когда, готовясь к первой брачной ночи, она вышла из дому, сказав, что до ветру, Пронька набросился на соседа.

— Пронь, да я ж для хохмы, — смеялся сосед.

— Ну, так забирай свою хохму и кати отсюда! — сказал ему Пронька.

Они ушли, а на Проньку накатила обида. «За кого они меня приняли? — думал он. — За идиота?» Но вскоре стал себя успокаивать. «Зэк, — он и после тюрьмы зэк. Кроме, как этой стерве, никому и не нужен», — уже думал он. В этом же он убедился, когда пытался устроиться на работу в бригаду сезонных строителей, залетевших сюда с Кавказа.

— Нэ-э, — обрезал его бригадир, — вороват будеш.

— Да не вор я, — стал убеждать его Пронька.

— Э-э, — не поверил бригадир, — махорка турма воровал? Воровал. Пайка хлэб воровал? Воровал. Извины, друг, — закончил он разговор, — нэ приму!

Когда Пронька окончательно убедился, что и здесь, и, наверное, в другом месте он никому не нужен, ему стало приходить в голову: а не вернуться ли в лагерь? Ведь это так просто: сопри в магазине бутылку водки, да так, чтобы тут же поймали — вот и лагерь! И, наверное, он так бы и сделал, если бы не встретил Нила Федотыча, учителя физики из колонии. Нил Федотыч уже не походил на капитана дальнего плаванья. Усы у него обвисли, горбатый нос сморщился и стал похож на кривую морковку, и ходил он уже не деревянно раскачивающейся походкой, а шаркая ногами, и, казалось, боялся — как бы не оступиться. Водкой и чесноком от него уже не пахло. «Свою бочку выпил», — сказал он Проньке. Нил Федотыч пригласил его к себе, и они просидели с ним до позднего вечера.

— Вот ты, Проня, говоришь: лагерь — одно, нелагерь — другое. Да так ли уж это? — говорил Нил Федотыч. — Может, это придумал ты для удобства своей жизни? А? И такое бывает. Помню, был у нас директор школы, — чтоб ему пусто на том свете было, — разделил всех учеников на умных и неумных. Одних поставил налево, других — направо, а сам Наполеоном между ними. Понятно, левых он одарит, правых ударит. Просто, а главное, удобно: не надо ломать голову над тем, что и из неумных детей вырастают умные, а из умных — дураки. Да что там говорить! — со старческой безнадёжностью махнул он рукой. — Разделили вот мир на божественный и земной. И что же? Всем удобно: верующий — греши да кайся, неверующий — что хочу, то и ворочу. Нет, Проня, выброси из головы всё, что придумал. Лагерь — нелагерь! Да не место же, в конце концов, красит человека, а человек место.

Потом Нил Федотыч говорил о том, что Проньке в своём лагере было удобно, потому что не надо было там ни о чём думать: ни о работе, которую не выбирал, ни о еде, которую не готовил. Конечно, работа тяжёлая, еда хреновая — и это плохо, а хорошо — не думай ни о чём, не ломай голову, для этого начальство поставлено.

— Знаешь, Проня, — закончил разговор Нил Федотыч, — кати-ка ты на Север. Был там и скажу: народ — что надо, да и работы навалом.

И Пронька уехал на Север. Устроился он в геологическую партию канавщиком. Работа, как казалось ему, не бей лежачего: выбил бурки, взрывник бабахнул и покидывай после него лопаткой. А пошли дожди — лежи в палатке и поплёвывай. Сначала это ему нравилось, а потом словно обрезало: осточертело лежать в палатке, да и работа — что это за работа! С утра, не дай бог, тучка на небе, всё — отбой, дождь будет! До обеда просидели, нет дождя. На работу? Опять нет: канавы далеко, пока это до них доберёшься. Да в лагере бы за такую работу шкуру сняли. А ведь было же время, когда в этом лагере Пронька только и думал: как сачкануть, обвести лепилу, пристроиться шнырем. Выходит, и без работы не лучше. И Пронька стал ходить на свои канавы один и в любую погоду. Его не поняли.

— Ай в люди хочешь выбиться? — спросил его однажды работавший с ним напарник.

А потом кто-то пригрозил:

— Проня, не высовывайся!

«Да пошли вы!» — послал их Пронька. А дальше — еще хуже. Когда он стал давать кубы в два раза больше, чем другие, начальство его стало хвалить и носиться с ним, как с писаной торбой. «Ах, если бы не вы, Прокопий Макарович…», — говорил начальник партии, — «Благодаря вам, Прокопий Макарович», — повторял за ним начальник отряда. «И чего поют?» — злился на них Пронька. А допелись они до того, что канавщики его возненавидели. Хотели побить, да побоялись: кто знает, что у этой урки на уме. А Пронька стал уединяться. После ужина он шёл на речку, сидел на её берегу и думал: что делать дальше. Понятно, канавщики — бич на биче и из своих подвалов и теплотрасс выбрались они сюда на лето не на работу, а на отдых от беспробудного пьянства И голодного прозябания. И их понять можно: они такие, какие они есть. Не мог понять Пронька других. Послушаешь вечером после ужина их разговоры: артисты!