Юрий Пензин - К Колыме приговоренные

В тайге Еремея тунгусы приняли холодно, а Афанасий при встрече от него отвернулся. Когда же Еремей попытался с ним заговорить, он сердито ответил: «Ойдоболун» [7] Не понимаю . Гермоген же и из юрты к нему не вышел. И Еремей обосновался в своём зимовье. «Так-то оно лучше», — думал он. Тунгусов он теперь ненавидел, а советской власти боялся. А она уже и сюда стала заглядывать. Приезжал комсомолец по фамилии Петухов и агитировал тунгусов за построение социализма в отдельно взятой стране, был и врач, лечивший всех бесплатно, а милиционеры, нагрянувшие внезапно, всё кого-то искали. «Уж не меня ли?» — испугался тогда Еремей. Хорошо, хоть в его зимовье не догадались они заглянуть. «Надо и отсюда бежать», — решил Еремей. Но куда бежать? На побережье — советская власть, а с другой стороны беспросветная тайга, в которой одному не выжить. И тут Еремей вспомнил: года два назад, в своём торговом промысле, вышел он в верховье Охоты на стойбище богатого якута Сивцева. Тогда они не поладили. Сивцева не устроили его цены, а Еремею не понравилось, что Сивцев отказался пить с ним спирт. Торговать же с трезвыми тунгусами в то время Еремей не умел. Сейчас, надеялся он, общий язык они найдут. Ведь и Сивцеву, с его стадами оленей, советская власть едва ли по нутру. А вдвоём, да с этими-то стадами, они найдут, что делать. Уйдут за перевал на Индигирку или Колыму, а там — ищи их.

Ночью, перед тем, как отправиться на поиски Сивцева, Еремею не спалось. То ли потому, что предстояло идти в неизвестность, или оттого, что собиралась гроза и было душно, на Еремея накатила тоска. «Вроде и жил, и не жил», — думал он. Вся здешняя жизнь показалась ему бессмысленной, словно и не жил он здесь, а по чьей-то чужой воле перекатывал тяжёлые камни с одного её берега на другой. «Ну, и что ж с того, что был богат? — думал он. — Разве от этого мне было лучше, чем простому тунгусу? Да нет! Ел так же, как и этот тунгус, не в три горла, и пил не заморские вина, и ходил в такой же, как он, кухлянке; только тунгус всему этому радовался, а я всю жизнь боялся — как бы это у меня не отняли». Что-то и другое тревожило Еремея, но что — разобраться в этом он не мог.

Отчего-то вдруг он вспомнил о Сардане, ему её впервые стало жалко. «Завтра схожу к ней на могилу», — решил он. Да и Янку Ерёме стало жалко: и за то, что посадил его на цепь, и за то, что после признания на собрании в убийстве Сарданы Янку не приняли в комсомол, а по суду дали большой срок. Казалось, Ерёма в эту ночь должен был покаяться в убийстве старухи отца Сысоя. Нет, этого не случилось! Видимо, он считал так: что не вредно, то и полезно. Ведь никому же не стало хуже оттого, что он её убил, а уж самой-то старухе и подавно: слава богу, отмучалась.

Утром Еремей и на самом деле решил сходить на могилу Сарданы. Подходя к стойбищу Гермогена, он увидел, что там собралась большая толпа народу, посредине которой стоит комсомолец Петухов и что-то рассказывает, а переводит его на якутский язык Афанасий. У Петухова был по-мальчишески вздёрнутый вверх нос, на голове ловко сидел красноармейский шлём, на поясе, в кожаной кобуре, висел наган. «Товарищи, — говорил он, — советская власть — это власть народа без капиталистов и помещиков. Она пришла к вам, чтобы вы не знали ни голода, ни холода, а для этого, товарищи, вам надо прежде всего разделаться со своими кулаками и мироедами. Эти паразиты вас грабили, отнимали у детей последний кусок мяса, а жён и дочерей ваших насиловали». К числу этих паразитов он отнёс и Еремея Зиннатулина. В заключение он крикнул: «Смерть кулакам и мироедам!» — и сдвинул кобуру с наганом ближе к животу, где её удобнее расстегнуть. «У-у, бачка умный!» — расходясь, говорили якуты. Сидевший в кустах Еремей всё это слышал. Не заходя на могилу Сарданы, он спустился к Охоте и пошёл вверх по её течению.

На Сивцева Еремей вышел через неделю. До него рука советской власти ещё не дотянулась, но о ней он всё знал от прибившегося к нему при побеге от этой власти белогвардейского прапорщика Гусева. Договорились идти в верховье Индигирки, где на Худжахе жил младший брат Сивцева Николай. Предстояла длинная дорога, и подготовка к ней заняла немало времени. Сам Сивцев готовил нартовые упряжки, дочь Саргылана и жена шили запас одежды и укладывали по-походному продовольствие, два сына, Кеша и Гоша, собирали оленей в одно стадо, Еремей, как мог, помогал Сивцеву, а прапорщик Гусев ничего не делал, потому что был болен. В своей фуражке со сломанным козырьком, в видавшей виды шинелишке, узколицый и со слезящимися от простуды глазами, он был похож на пойманную в клетку небольшую зверушку, у которой уже нет и желания из неё выбраться. Даже пистолет, висевший в кобуре на его ремне, казался игрушечным. «Этот не дойдёт», — понял Еремей и не стал обращать на него внимания. Сивцеву было тоже не до него, и ходила за ним Саргылана. Она поила его отваром каких-то трав, когда плохо ел, давала ему мясного бульона, готовила ему в дорогу одежду. Сыновья Сивцева больше были при стаде, а когда приходили в стойбище, много ели, а наевшись, крепко спали. Проснувшись, снова ели, и уже потом шли к стаду. «С этими не пропадёшь», — думал о них Еремей.

Вышли в путь, когда смёрзлась земля и выпал снег. Нарты по неглубокому снегу шли легко, застоявшиеся олени бежали быстро, через каждые два дня делали привал и ждали, когда Кеша и Гоша подойдут со своим стадом. И всё бы хорошо, да с каждым днём слабел прапорщик Гусев. В дороге он уже не вставал с нарт, а на привале не выходил из юрты. А мороз уже давил по-зимнему, в распадках от спрессованного холодом воздуха спирало дыхание, а на перевалах дули такие ветры, что и кухлянка не грела. На Колымском повороте Гусеву совсем стало плохо. Он уже часто терял сознание и бредил. На одном из привалов, придя в себя, попросил у Еремея бумагу и карандаш. Оказывается, он и видел плохо. С трудом отыскав в гимнастёрке очки, он нацепил их дрожащей рукой и стал писать. По лицу его бежали слёзы, и было видно, что он скоро опять потеряет сознание. Закончив писать, он свернул в четвертушку бумагу и, подавая её Еремею, прошептал: «В Рязань. Маме».

Перед сном Еремей с Сивцевым держали совет. «Всё равно умрёт», — говорил Еремей и предлагал оставить Гусева здесь, а самим идти дальше. Иначе, считал он, они надолго застрянут, и кто знает, чем это кончится. Сивцев не соглашался. «Зачем человек бросай, — говорил он, — человек бросай — худо». А Саргылана, услышав, что предлагает Еремей, зло посмотрела на него и, обращаясь к отцу, сказала: «Кини куахан кии». Еремей понял: она сказала, что он плохой человек. Потом Саргылана что-то долго говорила отцу на своём языке, а когда она кончила, Сивцев сказал Еремею: «Мой дочка оставайся. Гусев худо. Лечить будет». Еремей понял: они договорились о том, что Саргылана остаётся с Гусевым, а когда его поднимет, нагонит их. И тут вдруг в углу юрты, где лежал Гусев, раздался хлопок выстрела. Обернувшись туда, все увидели: Гусев дёргался в предсмертной судороге, рядом с ним лежал пистолет, из дула которого тонкой струйкой выходил дым. Значит, он был в сознании и всё, что о нём говорили, слышал.