Юрий Пензин - К Колыме приговоренные

На палубе, обняв Ивана Иваныча левой рукой за плечи, а правой показывая на Магадан, боцман сказал:

— Ну, что, старина? Как говорят: родина, принимай блудного сына! Так, что ли?

Когда Иван Иваныч сходил с парохода, на пристань опускалась ночь, в окнах Магадана зажигались огни, их было уже много, и ему казалось, что перед ним не сам город, а его отражение в тёмных водах бухты.

Ночевать Иван Иваныч решил у Аплёткина, старого знакомого по снабсбыту. Встретил Аплёткин его в одних трусах, лицо у него было мятым, как спросонья, живот как у беременной бабы, на столе стояла недопитая бутылка водки и большая чашка с пельменями.

— А-а, Лукин! — обрадовался он Ивану Иванычу. — Вот не ожидал! Каким ветром?

А когда узнал, что побудило Ивана Иваныча вернуться на Колыму, он вытаращил на него глаза и спросил:

— Ваня, ты в своём уме?! Колымы-то уже нет — одно название!

И, когда сели за стол, рассказал Ивану Иванычу, что стало с Колымой. Оказывается, и на самом деле, всё на ней плохо: прииски закрываются, разведки ликвидируются, посёлки пустеют и разваливаются, народ голодает.

— А воруют! Ваня, как перед концом света! Тащат, что ни попадя! Начальство — по крупному, остальные — по мелкорыбице, — жаловался Аплёткин.

Выпив, он сплюнул под стол и сказал:

— Хватит об этом! Ты-то как?

— Как видишь, вернулся, — ответил Иван Иваныч.

Выслушав Ивана Иваныча до конца, Аплёткин заметил:

— Видно, правду говорят: родина не там, где горшки марал, а где лыку драл, — и вдруг, рассмеявшись, заявил: — А я, брат, Гегеля читаю!

— Да ну! — удивился Иван Иваныч.

— А вот и ну! — снова рассмеялся Аплёткин и добавил: — Башка у него — что надо! На мысли наводит!

А закурив и забросив ногу на ногу, неожиданно спросил:

— Вот ты скажи мне: что такое Россия?

«Эк куда его бросило!» — подумал Иван Иваныч.

А Аплёткин, себе же отвечая, продолжал:

— Россия — это маятник на часах всемирной истории! Вот ты смотри, Ваня, — выбросил он указательный палец в потолок, — что получается! Шарахнул маятник вправо — вот он, твой товарищ Сталин: боевые пятилетки, сплошная индустриализация, подъём экономики, гражданский порядок, гарантированный паёк, словом, передовая держава. А на другой стороне? А там ГУЛАГ, тюрьмы, шаг влево, шаг вправо — пуля! Ладно, пошли, Ваня, дальше. Шарахнул маятник влево — вот они, твои сегодняшние демократы! Понятно: развал страны, экономика на нуле, жрать нечего, а на другой стороне? А там: что хочу, то и ворочу! Ни тюрьмы тебе, ни лагеря! Гуляй, Вася, тащи последнее! А ведь заметь, Ваня, — снова выбросил Аплёткин указательный палец в потолок, — какой-нибудь там немец или француз всё это на ус мотает. Русские, говорят, дураки, но и научить могут: экономика у них хорошо — тюрем много, экономика плохо — тюрем мало. И берут, сукины дети, середину. И получается, Ваня, у них жизнь, а у нас опыты. И поэтому: им кренделя, а нам хрен да ля-ля! Не-ет, — закончил Аплёткин, — на нас, дураках, весь мир учится!

До своего посёлка Иван Иваныч добирался на попутке. Настроение у него было плохое: что стало с Колымой, зачем он сюда приехал?

— Дед, ты чего нос повесил? — увидев кислого Ивана Иваныча, рассмеялся шофёр. — На тебя посмотришь, и плакать хочется. Хоть ведро подставляй! — и, переключив скорость, процитировал Есенина: — «Жить нужно легче, жить нужно проще, всё принимая, что есть на свете». Вот так-то, дед! Тебя как звать-то?

Узнав, удивился:

— Ёшкин-бабай, так и меня Иван Иванычем зовут. Но ты, — предупредил он, — так меня не зови. Зови — просто Ваня. Ваня — и всё.

Лицо у Вани было по-ребячески открытым, волосы рыжие, нос лодочкой, и вёл он себя за баранкой так, как будто бы управлял не машиной, а скаковой лошадью. Прыгал на сиденье, как в седле, оглядывался назад на поворотах, а когда переключал скорость, казалось, это он плёткой подстёгивает свою лошадь.

— Дед, а ты знаешь, что такое бизнес? — спросил вдруг Ваня.

Иван Иваныч ответил.

— Ха-а, — рассмеялся Ваня, — ни фига ты, дед, не знаешь! Вот смотри! Мне говорят: Ванэ, — так меня в Магадане зовут, — ты нам сто километр, а мы тебе сто рубыл. И им хорошо: километраж для счёта, и мне неплохо: сто рублей на дороге не валяются. Вот это и есть бизнес!

Садясь в машину, Иван Иваныч обратил внимание, что кузов её пустой.

— А в путёвке-то у тебя что? — догадываясь, в чём дело, спросил он Ваню.

— В путёвке?! — расхохотался Ваня. — В путёвке мороженые ананасы, а в кузове, как видел, одно атмосферное давление.

«Похлеще, чем у Гоголя, — вспомнил Иван Иваныч классика. — У него мёртвыми душами торговали, а здесь атмосферным давлением». Было понятно: на этой афере кто-то гребёт большие деньги.

К посёлку Ивана Иваныча подъезжали вечером. Закатывалось солнце, в его косых лучах вершины сопок, поросшие ягелем, горели в яркой позолоте, в потемневшие распадки опускались сумерки, от одиноко стоящих вдоль дороги тополей бежали длинные тени. Конечно, Иван Иваныч ожидал, что молох развала Колымы не обошёл стороной и его посёлка, но то, что он увидел, ему показалось чудовищным и невероятным. На месте белокаменных пятиэтажек стояли полуразвалины, похожие на брошенные солдатами казармы. В пустых провалах окон стоял холодный мрак, из-за облупившейся штукатурки, как из старых дотов, выпирали остатки шлакоблоков и железных перекрытий, вокруг валялся битый шифер, колотый кирпич, осколки стекла и мусор. Красивые, с голубыми верандами, деревянные двухэтажки были разрушены до основания, и на их месте лежали груды не догоревших в пожоге брёвен и кучи кирпича от разрушенных печей. Не зная, отчего всё это, можно было бы подумать, что над посёлком прошла вражеская эскадрилья и сбросила на него все свои бомбы.

Остались в посёлке два трёхэтажных дома и на окраине его частные застройки. В первых жили те, кому бежать было некуда. Кормились они случайным заработком и пенсионной копейкой. В частных домах держались на охоте и рыбной ловле. На базе партии, в которой работал Иван Иваныч, осталась одна контора. Одноэтажная, с облупившейся штукатуркой, она была похожа на брошенный саманный барак. Геологов в партии уже никого не осталось, в конторе, в своём кабинете, сидел начальник партии Матвеев. Похудевший, с лицом землистого цвета, он был похож на мелкого служащего, всю жизнь просидевшего в прокуренном помещении. Встретил он Ивана Иваныча без обычной в таком случае радости.

— А чему радоваться-то! — сказал он. — Сижу, как на вокзале. Партия ликвидируется, остался я да сторож. Найду покупателя на контору, и нам с ним — по заду.

Узнав, что побудило Ивана Иваныча вернуться на Колыму, он сказал:

— Что поделаешь, видно, сердцу не прикажешь.

Вечером они сидели за столом в его квартире, выпив, с тёплой грустью вспоминали всё, что было у них раньше. Теперь им казалось, что это были лучшие годы их жизни и в памяти они останутся навсегда, как всё, что оставляет в ней не ум, а сердце. О том, что будет с ними дальше, они, словно приговорённые к бессрочной каторге, не говорили.