Самуил Гордон - Избранное

Дверь спальни бесшумно открылась, и прежде, чем Веньямин Захарьевич успел протянуть руки, Маргарита повисла у него на шее.

— Папа, папочка! Наш папочка приехал! — не переставала она повторять, ласкаясь к нему.

Позади нее, слегка наклонив голову, стоял Доня. В его терпеливом ожидании, пока отец освободится от поцелуев и объятий Мары, в сдержанности и смущенности, с какой Доня подал отцу руку и прикоснулся сжатыми губами к его обветренному лицу, Веньямин Захарьевич уловил особенности переходного возраста. Рука у сына была сильная, но все еще детская.

Вряд ли Сивер мог бы объяснить самому себе, почему он особенно сильно тосковал по Доне. Неужели только потому, что у сына, как у него, круглое лицо, густые брови, большие глаза? Неужели только поэтому всегда уделял ему больше времени, чем дочери, хотя Мару, кажется, любил не меньше? Есть, оказывается, вопросы, на которые не всегда можно себе ответить. Странно, что именно сейчас, когда большая стрелка ручных часов так быстро движется по циферблату, ему пришло это в голову.

— Папочка, ты знаешь, что Доня… — Мара повернула голову к брату: — Сказать?

— Потом, доченька, потом, — и Веньямин на цыпочках вошел в спальню.

Брайна тихо прикрыла дверь, включила тусклую лампочку и, взяв мужа за руку, подвела к кроватке.

Годовалый Алик лежал, раскрывшись, подложив кулачки под щечку, и легко дышал. С его личика еще не сошла улыбка, с которой он уснул.

Отец низко наклонился над кроваткой и, сдерживая дыхание, осторожно прикоснулся губами к теплой головке Алика. От этого прикосновения Веньямин Захарьевич вдруг почувствовал странную слабость во всем теле. Вот-вот и он не совладает с собой, выхватит Алика из кроватки, начнет с ним кружить по комнате, прыгать и петь. Он почувствовал, как улыбка Алика забралась к нему, в его глаза, в морщины на лбу, в уголки рта.

Брайна все еще держала его за руку и следила за тем, чтобы муж не сделал резкого движения. Скованность, с какой Веньямин стоял у кроватки, вдруг пропала, и он, не понимая, что с ним произошло, схватил на руки Брайну, прижался к ней, уткнулся лицом в ее теплую открытую шею.

— Дети могут войти, — шепнула она, переводя дыхание, — дай запру дверь.

От неостывшей железной печурки, стоявшей посредине спальни, пахло перегретой глиной, угольями, освеженной ржаной краюхой и горелой картофельной шелухой. Составленные куски железных труб, прикрепленных проволокой к стенам, слегка покачивались. Один из концов закопченной проволоки был прикреплен к гвоздю, на котором висела фотографию Веньямина, где он был снят в кожаной тужурке, высокой черной папахе с красным бантом, с низко оттянутого пояса свисала большая деревянная кобура. На этой единственной фотографии, сохранившейся у него с гражданской войны, торчит из-за его плеч составленная из множества кусков труба «буржуйки», обогревавшей павильон жмеринского фотографа.

— Гм… Да-а… — И словно это был окончательный ответ на все, что он передумал, лежа возле Брайны и утопая головой в теплой подушке, майор Сивер повторял про себя: — Да, да…

И тихо, будто собираясь незаметно уйти, встал с кровати.

Время уже близилось к четырем. Будь Веньямин уверен, что ему и на обратном пути в Фили повезет с попутной машиной, он оставшиеся полтора часа, нужные на возвращение туда пешком, простоял бы здесь, возле спящего сынишки, чтобы на всю жизнь сохранить в себе неповторимый запах этих теплых кулачков под щечкой, этих мягких льняных прядок.

Его часы никогда, кажется, так не торопились, а Сивер все не трогается с места, стоит с закрытыми глазами, как бы желая проверить, сможет ли он оживить перед собой эту кроватку со спящим Аликом.

— Броня!

Брайна спрятала лицо в подушку.

— Броня! — он присел на край кровати и нежно провел рукой по ее плечам. — Ребеночек ты мой, — он поднял голову жены с подушки и приник губами к ее влажным глазам, — в первый раз ты, что ли, провожаешь меня? Ну, ну, не надо… Увидишь, все будет хорошо. Ну, дорогая, мне пора…

Брайна села.

— Пойду поставлю чай.

— Не нужно, — и, влюбленный, как в первые дни после свадьбы, он поднял ее на руки.

Перед выходом из спальни Брайна крепко обняла Веньямина за шею, поцеловала в губы и, глядя ему прямо в глаза, спросила:

— Каково положение? Но только правду…

— Положение пока очень тяжелое. Но мы победим — в этом не сомневайся.

— Папочка, знаешь, Доня подал заявление в военкомат, чтобы его послали на фронт!

— Что? — Сивер застыл в дверях спальни.

— Он просился в твою часть.

Крепко сжатые губы Дони, расправленные плечи, светившийся в широко раскрытых глазах огонек, как бы предупреждали: «Решение окончательное, и отговаривать меня незачем».

— Ну, хорошо. — Веньямин произнес это так, будто речь шла о постороннем деле, и принялся застегивать снизу доверху пуговицы на гимнастерке. С тем же напускным спокойствием он добавил: — Решено так решено… Сам решил, сам написал, сам отнес…

— Мама знала об этом, — сказала Маргарита, — и разрешила.

Сивер оглянулся на жену, стоявшую у затемненного окна, и не очень удивился, когда услышал:

— Да, я разрешила.

— Но ему же нет еще и шестнадцати лет.

— А тебе, папа, сколько было, когда ты пошел драться с белыми?

— Тогда было нечто другое. Война была другая… Так ты ему, значит, разрешила, — снова обратился Веньямин к жене, — ну, а что такое передний край, ты знаешь? А что такое лежать на морозе по шею в снегу, когда каждую минуту…

— Знаю.

— И разрешила?

— Я иначе не могла… Не могла, не имела права! Почти половина его класса подала заявление в военкомат.

Веньямин подошел к Брайне, взял ее за руку и ничего не сказал.

— Папочка!

— Подожди, Мара… Значит, ты подал заявление в военкомат? — как только мог спокойно, обратился Сивер к сыну.

— Да.

Веньямин все еще не мог себе представить, что речь идет о его Доне, о том самом Доне, кому он еще совсем недавно каждые две-три недели подписывал ученический дневник и кто без его разрешения, сколько помнится, ни разу не ходил в кино. Не уловил Сивер изменений, происшедших в его шестнадцатилетнем сыне за месяцы войны, и это мешало ему теперь обращаться к Дониэлу иначе, чем привык. А Доня ждет, чтобы к нему относились как к взрослому, к вполне взрослому человеку. И она, Брайна, тоже ждет, чтобы Веньямин относился к ней иначе, чтобы забыл, как несколько минут назад лежала она, уткнув лицо в подушку, чтобы на всю жизнь запомнил ее такой, какой видит теперь у окна. Брайна, не находившая себе места от тревоги, когда Доня, бывало, задерживался где-то на лишний час, сама посылает сына под самый огонь, когда он мог бы оставаться дома еще почти два года.

— Вы уже, значит, знаете, что такое лежать по шею в снегу, когда каждую минуту… Знаете, что такое танки, «мессершмитты», минометы, отступления, атаки… Все, значит, знаете…