Самуил Гордон - Избранное

— Как поживает отец? — спросил майор, закончивший долгий разговор по телефону. — Передайте ему привет. Это сын Веньямина Захарьевича, — сообщил он Елене Дмитриевне.

— Погодите! — Она взглянула на заявление и подняла на Алика холодные серые глаза. — Сын Веньямина Захарьевича? Что же это вы вдруг решили забрать документы? Вам не нравится наш институт?

— Я решил уехать, работать.

Елена Дмитриевна повернула голову к майору.

— Веньямин Захарьевич никуда не уезжает, так что без заведующего военной кафедрой мы не остаемся, — ответил майор на ее недоумевающий взгляд. — Вы знаете, где находится партком? — обратился он к Алику. — Подождите меня, пожалуйста, там, я сейчас приду.

— А мое заявление?

— Все будет в порядке.

Еще и сейчас, когда заявление уже было подано, Алику все не верилось, что он покидает институт. Ему трудно было представить себе, что в один из ближайших дней сядет в поезд, поезд отойдет от перрона, мимо окна пронесутся высокие платформы, уютные зеленые вагоны электрички; что, возможно, уже на этой неделе проснется не в своей комнате с голубыми обоями и со спадающими до самого пола гобеленовыми портьерами на окнах, не на широком чешском диване, а где-то в холодной, неуютной каморке, на узкой железной койке, где до него, вероятно, спало бог весть сколько людей; что в кафельной умывальной его не будет дожидаться готовая ванна, в столовой не будет дожидаться завтрак, никто не будет стоять над ним и просить, чтобы он выпил еще чашку кофе, съел еще апельсин; что вместе с перроном исчезнут и эти широкие мраморные ступени, по которым десять раз на дню взбегал и спускался, девятая аудитория с висячими балкончиками, похожими на ложи в театре, длинный и светлый коридор, где он сейчас бродил; что в один из ближайших дней уже не сможет сесть в двадцатый троллейбус, идущий в Мневники… А зачем ему, собственно, ехать туда? Все, что Шева могла ему сказать, она уже сегодня сказала. Все ли?

Восстановить в памяти подробности сегодняшней встречи с Шевой Алик не успел — по лестнице поднимался Вадим Тимофеевич.

Майор пригласил его в кабинет и усадил против себя за стол. Трудно было догадаться, что мог он такого рассказать Елене Дмитриевне о нем, об Алике. Появление Вадима Тимофеевича в приемной как раз в ту минуту, когда подошла его очередь, и то, что майор попросил его зайти в партком, вызвало у Алика подозрение, что майору все известно. Кто мог ему рассказать, если не Борис?

— Вы обедали сегодня?

Алик оглянулся, как бы надеясь увидеть кого-нибудь позади себя. Все еще не уверенный, что вопрос обращен к нему, он спросил:

— Кто? Я?

Зазвонил телефон. Алик выждал, пока Вечеря закончил телефонный разговор, и, нахмурив лоб, ответил:

— Да, я уже обедал.

— Все равно, все равно…

Было впечатление, что слова «все равно, все равно» не имеют ни малейшего отношения к тому, обедал Алик сегодня или не обедал. Скорее всего, это было связано с разговором майора по телефону, а может быть, с тем, что он заносил в эту минуту на листок настольного календаря. И так как Алик находился в том состоянии, когда все становится подозрительным, у него вдруг вырвалось:

— Смогу я сегодня получить свои…

— Одну минуту. Только позвоню домой.

И в этом готов был Алик усмотреть подтверждение того, что майор собирается сообщить ему нечто очень важное и ищет разные предлоги, чтобы оттянуть разговор.

— Как назло никого нет дома. Опять, вероятно, задержались на заседании. Ох уж эти мне заседания. Но ничего, — он положил трубку на рычаг и поднялся, — пошли! Картошку чистить умеете? Надеюсь, вы не из тех молодых людей — обладателей постоянных столиков в «Арагви» или «Савойе», проштудировавших меню ресторанов основательней, чем таблицу умножения. Конечно, котлеты де-воляй и цыплята табака вкуснее сухой пшенной или перловой каши, за которой нам в вашем возрасте приходилось подолгу простаивать в очереди. А запить стаканом кофе-гляссе, разумеется, гораздо приятнее, чем прихлебывать полусладкий чай, попахивающий дымом и горелой хлебной коркой… Ну, а выстоять длинную очередь, чтобы размешать остывший стакан чаю кривой жестяной ложечкой, привязанной к чану… Но мы никогда не придавали этому особенного значения.

Выйдя на широкую и шумную Моховую, Вадим Тимофеевич спросил:

— Подъедем или пройдемся пешком? Я живу в районе площади Пушкина — минутах в двадцати — двадцати пяти отсюда.

И снова завел с молчаливым задумчивым Аликом разговор, не имевший ни малейшего отношения к заявлению, оставленному на столе директора.

— Посмотрите-ка только, какая очередь выстроилась к троллейбусу. Так и подмывает спросить у того молодого человека, куда он едет? Уверен, не дальше Никитских ворот. Когда я в троллейбусе или автобусе вижу молодого человека, на котором уже не застегивается пиджак, мне хочется высадить его и скомандовать — шагом марш!

Зачем майор все это говорит? Какое касательство все это имеет к его уходу из института?

— Есть вещи, о которых можно и должно напомнить нашей молодежи. Вам известно, сколько городов, причем больших городов, лет тридцать назад не имели ни трамвая, ни автобуса? И никто, сколько помнится, на работу не ездил на дрожках — топали пешкодралом и частенько делали немалые концы. Иного выбора не было… А теперь, когда выбор зависит от нас, мы буквально не вылезаем из автобусов и троллейбусов.

Зачем майор все это говорит? Какое отношение к его заявлению имеет приведенный майором афоризм — «завтрак съедай сам, обед подели с другом, а ужин отдай врагу»? Какое отношение его заявление имеет к тому, что некоторые молодые люди избегают ходить пешком, не ограничивают себя в еде, а потом ездят по санаториям принимать душ Шарко? Не может же быть, чтобы Вадим Тимофеевич вел все эти разговоры просто так. Тут, несомненно, что-то кроется. Он его подготавливает, видимо, к беседе, что собирается вести с ним дома. Такой прием в кругу людей, подобных отцу Алика, называется «артподготовкой». И Алика уже не удивило, когда Вечеря, показав на длинную очередь возле шашлычной на углу Никитских ворот, неожиданно спросил:

— Знаете, сколько эти мальчишки и девчонки простоят здесь у дверей в ожидании, пока освободится столик? Я понимаю — когда человек голоден, у него нет иного выхода. Мы, например, часами простаивали возле «закрытых столовых», к которым были прикреплены. Но теперь, когда давным-давно забыто, что такое «закрытый распределитель», «закрытая столовая», когда за десять — пятнадцать минут можно где угодно пообедать, — голодный человек не станет два часа дожидаться за дверью, пока освободится столик. Такое может себе позволить только тот, кто просто не знает, куда девать время. Отсюда, думаю, и берется охота шляться до полуночи по ресторанам, часами просиживать в шашлычных за рюмкой коньяка, выдумывать пиджачки с обрезанными полами, брючки такие, что еле влезают ноги, туфли с чертовски длинными носами, месяцами не стричься и не причесываться. Наденьте на такого рясу, и вы его не отличите от попа… Разве это стиль нового времени? Я отнюдь не отношусь к тем, кто во всем ищет теневую сторону. Когда раскрываю утром газету и читаю про нашу молодежь на заводах, на целине или вечером, проходя мимо консерватории, вижу, как молодые парни и девушки охотятся за лишним билетом на симфонический концерт, я готов забыть про горстку ресторанных и шашлычных недорослей, как их называет мой младший сын. Во все времена родители жаловались на детей, а дети — на родителей. Но какие нарекания могут у нас сейчас быть друг на друга? Говорю, конечно, не о шашлычных мальчишках и девчонках, не знающих, чего хотят, чем недовольны, чего ищут… И они позволяют себе говорить от имени всей молодежи. По какому праву?