Самуил Гордон - Избранное

— Подозревать — не подозревать, но когда идешь в бой, надо знать, с кем идешь, чтобы не надо было каждую минуту оглядываться. Мало, что ли, гитлеровцев было у нас до войны?

Старик с выглядывавшей из-под шапки ермолкой успел уйти довольно далеко, когда Калмен Зберчук обратился к красноармейцу, все еще возившемуся у машины:

— Дай, товарищ, подсоблю.

— Ты шофер? — красноармеец повернул к нему измазанное лицо. — Что ж, давай…

— Ваши документы! — строго остановил его военный в синей фуражке с красным околышем.

Паспорт и все остальные документы, хранившиеся во внутреннем кармане пиджака выходного костюма, забыл он прихватить. Единственные случайно оказавшиеся при нем документы были — осоавиахимовский билет и удостоверение, что Зберчук работает шофером на пинской спичечной фабрике. Военный долго и основательно рассматривал осоавиахимовский билет с наклеенными марками, измятое, истрепанное удостоверение, потом самого Калмена и, наконец, сказал:

— Давай!

За те десять — пятнадцать минут, что Зберчук возился у мотора, он почти ни единым словом не обменялся с шофером, тем самым дав понять, что не нуждается в объяснении, что такое военная дисциплина. Возможно, что именно поэтому, а может быть, потому, что нельзя было особенно полагаться на молодого неопытного шофера, военный, возвращая Зберчуку документы, спросил уже без прежней строгости:

— Куда путь держишь?

— Куда все, на восток, — по-военному отрывисто ответил Калмен.

— Лезь под тент.

Когда Калмен уже взобрался на колесо, старший остановил его:

— Погодите, откуда вы родом?

— Из Мозыря! Восточник я, — не задумываясь ответил Калмен и одним прыжком оказался среди красноармейцев под раскаленным тентом.

К концу дня он уже был солдатом. Военный эшелон, отошедший на следующий день из Сарны, вез красноармейца Калмена Зберчука назад, к западу, где небо и солнце заволокло дымом пожаров. Единственным его документом был теперь свернутый клочок бумаги в гильзе, хранившейся в маленьком кармашке брюк. Там был указан его подлинный адрес и подробно перечислены все, кого он оставил в родном польском городе Калушине. Но в списках военных частей, в которых Зберчук служил, и в книгах госпиталей, где ему доводилось лежать, было указано, что он из Мозыря.

Паспорт, военный билет Калмен Зберчук после демобилизации из армии получил в далеком поселке Кирта на берегу северной реки Печоры. Солдату Ивану Козюрину не особенно долго пришлось уговаривать своего однополчанина Зберчука поехать с ним в Коми. Иван Козюрин, тихий человек со следами оспы на широком лице и светлыми глазами, был уверен, что завлек своего товарища рассказами про тайгу, про большую реку Печору. На самом же деле ему, Зберчуку, было, собственно, все равно, где поселиться. К тому времени Калмен уже знал, что он единственный уцелел из своей семьи. «Если бы кто-нибудь из твоих остался в живых, — ответил ему на последнее письмо сосед из Калушина, к которому Зберчук обратился сразу же после войны, — то несомненно дал бы о себе знать…»

После этого ответа Зберчук потерял всякую надежду, что с его семьей случилось чудо… Но чудеса ведь все-таки бывали! Удалось же некоторым укрыться у своих знакомых поляков, прорваться в лес к партизанам, зарыться в подземелье. И хотя Калмен был уверен, что писем из дому ждать нечего, он тем не менее на всякий случай послал соседу-поляку в Калушин свой теперешний адрес в далеком заброшенном городишке Кирта, где он работал шофером в местном леспромхозе.

Мимо высокого берега Печоры, по которой сплавляли вывезенный из тайги лес, проплыл пароход и остановился у белого речного вокзальчика с единственным окошком. Дожидались парохода лишь несколько пассажиров, а встречать его вышли стар и млад из близлежащего рыбацкого села. Бригады леспромхоза, занятые на берегу выгрузкой и укладкой леса, тоже побежали туда, и Калмен Зберчук, привезший из тайги машину бревен, никого у штабелей не застал — все столпились у пристани, точно это был первый пароход за целое лето.

Когда Калмен подошел поближе, ему сразу бросилось в глаза, что часть пассажиров, сошедших на берег прогуляться, пока с парохода будут сгружать бочки и ящики с товарами для местного сельпо, держатся все время вместе, словно боясь потерять друг друга, и, кажется, чем-то очень озабочены. Даже не замечают, как вода меняет цвет перевернутого неба, заросших берегов, весенних лужаек — всего того, от чего он сейчас не отрывает взгляда, как и год назад, когда прибыл в этот край.

Зберчук вздрогнул и остановился. Нет, ему не показалось, пассажиры действительно говорили между собой по-польски. На него вдруг напала такая грызущая тоска, что дыхание перехватило.

— Из Польши? — неуверенно спросил он.

— Да, из Польши.

— Из Польши? — воскликнул он по-польски. — А куда вы едете?

— Домой, в Польшу.

— Что? Можно ехать домой? Я ведь тоже из Польши.

— И разве не знаете, что все поляки и евреи, жившие до войны в Польше, могут вернуться домой? Из поселков и деревень, что поближе к железной дороге, уже давно выехали. Теперь готовят эшелоны для таких, как мы, не успевших выбраться из отдаленных мест. Только на прошлой неделе тронулась Уса… Мы уже, видимо, из последних.

— Что же надо сделать, чтобы я тоже мог поехать домой?

— Написать в Москву, в наше посольство. Какой-нибудь документ, бумага, что вы из Польши, у вас, конечно, есть?

— Откуда? Я выбежал из дому в чем был, в чем стоял.

И Зберчук рассказал, что произошло с ним за годы войны.

— Теперь, — закончил он, — во всех моих документах указано, что я из Мозыря.

— Да… Тяжелый случай… Все же напишите в посольство. Вы ведь ничего не теряете… Попробуйте на всякий случай, авось…

— Что пробовать, зачем пробовать, — вмешался в разговор полный мужчина с расчесанной рыжей бородой, — когда через месяц прекращается репатриация. — И, отведя Калмена в сторону, заговорил с ним по-еврейски: — Как же вы не знали об этом? Было же напечатано в газете.

— Ну, что случилось, то случилось… Как теперь быть?

— Вот это таки вопрос. Теперь писать в посольство или в еврейский комитет на Пушечной ни к чему, ничего не даст. То есть писать туда надо, но полагаться на это не советую. Понимаете, то, что человек утверждает, будто он из Калушина, еще мало. Это, понимаете ли, надо доказать, а за месяц вы ничего не сделаете, тем более что там, дома у нас, все уничтожено и разрушено. Мы же едем, по сути дела, на кладбище… Заупокойную молитву читать едем. Короче, вот что. Вы должны жениться на нашенской. Разжевали? Что вы на меня уставились? Это ведь женитьба без венца и обручения. Как только переедете через границу, вы — снова жених, а она — снова невеста. Поняли? У нас на пароходе уже есть такая пара. Ему за пятьдесят, а ей — года двадцать три — двадцать четыре.