Самуил Гордон - Избранное

О замысле Шаи Калмен догадался не тогда, когда тот, проводив его на курорт, дал письмо к сестре, а когда он, Калмен, уже в Москве, неожиданно для себя отправился в ВЦСПС просить, чтобы ему обменяли путевку.

Какими мелкими, незначительными казались теперь Шеве вчерашняя погоня за билетом в Лужниках, ее радость, что Алик был весь вечер дома, а не во Дворце спорта, и то, что она теперь тащится автобусом к Белорусскому вокзалу, где Борис будет ждать ее в скверике. Она пока еще сама не понимала, что произошло с ней за те часы, когда Калмен Зберчук рассказывал о себе и о дяде Шае. Но все еще вчера представлявшееся ей важным и значительным вдруг потеряло в ее глазах малейшую ценность.

Все происходившее до сих пор в ее жизни и о чем она задумалась после ухода Зберчука, Шева уже мерила той же мерой, что и дядя. И тут обнаружилось — ей, собственно, и мерить особенно нечего. Единственное важное событие в ее жизни — что она окончила школу.

«И это все, что произошло за все мои восемнадцать лет? — спрашивала себя Шева, сидя у запотелого окна автобуса, вспоминая в подробностях все рассказанное вчера гостем. — Как же вышло, что ни я, ни Алик и, кажется, никто в нашем классе не задумывался над происходившим все эти годы? Слишком долго, видимо, затянулось наше детство, слишком долго…»

Она была уверена — знай Алик лишь часть того, что рассказал Зберчук, он бы тогда в троллейбусе иначе себя вел, не думал об опасности, грозившей ему. Шеве вдруг пришло в голову, что Алик тогда еще не все знал о своем погибшем семнадцатилетнем брате, о котором Веньямин Захарьевич в одно из посещений рассказал ей. Хотел, видимо, этим дать ей понять, что в случившемся с Аликом прежде всего повинен он, Веньямин Захарьевич. Ну, а кого Шева должна винить, что до вчерашнего дня не знала многого из того, что должна была знать? Борис — единственный, вероятно, среди ее школьных товарищей, для кого многое из рассказанного Зберчуком не было бы новостью. Но Борис никогда с ней о таких вещах не говорил — оберегал, видимо, ее затянувшееся детство, как Веньямин Захарьевич оберегал детство своего восемнадцатилетнего Алика. Вместе с тем тот же Борис мог в ее присутствии так растеряться, что она краснела. Возможно, именно поэтому не пошла она вчера звонить ему и терзалась весь следующий день, хотя была уверена, что Борис на нее не обидится. Не может он на нее обидеться — она в этом уверена. Но когда позвонила ему сегодня, почувствовала, что Борис не особенно обрадовался. Так холодно и сдержанно он еще никогда не говорил с ней, даже не справился о ее здоровье. Хотя Борис сам ей предложил встретиться через час, у нее было ощущение, что он сделал это неохотно. Что с ним вдруг случилось? Не натолкнулся ли у их дверей на Алика, когда тот пришел приглашать ее в Лужники, и теперь подозревает, что она встречается с Аликом? Но Борис ведь мог спросить об этом, а не разыгрывать обиды…

Каким мелким и незначительным ни казалось ей все это теперь и как она ни противилась, Шева снова и снова думала об Алике и о своих последних встречах с Борисом. Алик тоже мог иногда промолчать целый вечер, вдруг загрустить, не звонить и не показываться несколько дней, и ни она, ни он не смогли бы, вероятно, объяснить, что между ними вдруг произошло. Без этих коротких размолвок, без этих недолгих разлук их, может, не так влекло бы друг к другу. Но что за обиды разыгрывает с ней Борис? Неужели…

Ей, как и каждой девушке, было приятно, что она нравится, и, как каждая девушка в ее возрасте, делала вид, будто ничего не замечает, будто равнодушна к этому. Но ей никогда не приходило в голову, что Борис может в нее влюбиться. Во всяком случае, среди мальчишек, к которым Алик ревновал ее, он, конечно, Бориса не назвал бы… Нет, однажды он вроде упрекнул ее, но никак не вспомнить, по какому поводу… Шева была уверена, что и Борис в своих посещениях больницы видит обыкновенный долг товарища, и если она была рада ему более, чем кому-либо другому из их класса, и дольше, чем других, удерживала возле себя, так ведь только потому, что Борис был самым близким другом Алика и никогда не позволял себе дурно говорить о нем даже тогда, когда она того желала. А то, что он наведывался к ней домой после того, как она выписалась из больницы, Шева тоже воспринимала как проявление обыкновенной товарищеской дружбы. Не придавала особенного значения и тому, что несколько раз ходила с ним в кино, звонила ему домой. Она, возможно, и сейчас ничего бы не заметила, если бы мать однажды не спросила: «Что с Борисом? Нездоров он или вы поссорились?» — и через несколько дней снова не завела разговора: «Не забудь, Шева, что Борис не мальчишка, и если… Ну, сама понимаешь… Ты же взрослый человек…»

Но и после этого ничего не изменилось в ее отношениях с Борисом. Шева просто ничего уже не могла изменить — Борис был теперь ее самым близким другом — его она не могла и не хотела потерять.

Так неужели?.. Да, Борис так холодно сегодня говорил с ней не потому, что она ему вчера не позвонила, и не потому, что подозревает, будто она встречается с Аликом. То, что мать вчера так настаивала, чтобы она позвонила Борису, было не случайно. Не вела ли с ним мама вчера тот же полный недомолвок разговор, что и с ней?

«Не может быть, не может быть», — и точно так же, как не хотела поверить в это, не хотела Шева верить, что Борис иначе, чем она, воспринимает их дружбу. И вот вместо того, чтобы рассказать ему о Калмене Ошеровиче и дяде Шае, ей придется теперь говорить с ним о чем-то совсем ином. Но едва только она в окошко автобуса увидела приближающиеся пепельно-серые кровли светло-зеленых башен и башенок Белорусского вокзала, Шева тотчас забыла, о чем только что думала. Ей даже не понадобилось закрыть глаза, чтобы увидеть себя стоящей в самом конце высокой закрытой платформы перед отходом поезда.

Из девяти московских вокзалов они с Аликом чаще других посещали Белорусский. Они знали наизусть расписание поездов и за десять — пятнадцать минут до отхода поезда появлялись на платформе, останавливались у одного из передних вагонов, и, когда уезжающие принимались прощаться с провожающими, Алик и Шева тоже обнимались и долго, долго прощались. Никому на перроне и в поезде не приходило в голову, что еще сегодня эта самая парочка тут же или где-нибудь на другом вокзале, перед отходом другого поезда будет снова нежно обниматься и целоваться, словно расставаясь на годы.

С улыбкой на приоткрытых губах, жмуря, точно под солнцем, глаза, Шева вышла из автобуса, перешла на противоположную сторону улицы и вошла в сквер, где ее уже дожидался Борис. Он стоял в своем узком клетчатом пальто, подняв голову к высокому, чуть сутулому человеку на темном гранитном пьедестале, словно впервые видел перед собою памятник Горькому.