Самуил Гордон - Избранное

По-видимому, Даниил тоже так воспринял это и обратился сначала к тем, кто ему аплодировал.

— Напрасно вы мне так аплодируете. Я не принадлежу к тем, кто обвиняет Матвея Гавриловича в трусости. Я вообще не понимаю, почему некоторым хочется доказать, что поведение Сотнина было следствием трусости. Если так, получается, что каждый, кто тогда молчал, был…

— Все тогда молчали! — выкрикнул кто-то в зале.

— Неправда! И не это хотел сказать в своем романе Владимир Николаевич.

— Разумеется, нет, — Владимир Николаевич Буров еще ниже склонился над столом.

— Не принадлежу я также к тем, кто все хочет свалить на время, превратить день в ночь. Что? Небо вчера было сплошь в облаках? Солнце вчера совсем не светило? Откуда берется, что некоторые хотят превратить в ничто все, что было вчера, а если ты им говоришь, что вчера тоже светило солнце, они тотчас объявляют тебя «человеком до Двадцатого съезда»? Откуда берется, что некоторые из нас дают мальчикам и девочкам, еще сидящим на родительских хлебах, уговорить себя, будто это они изменили время, будто это их заслуга? Напрасно вы там шумите, вам меня не перекричать!

Никто в зале уже не сомневался, что этого молодого человека с глубоко сидящими глазами не так легко перекричать. Алик не представлял себе, что мягкий голос Даниила может звучать так твердо.

— Вспомните эпизод, где Матвей Гаврилович ведет свою роту через Днепр. Такого человека невозможно испугать. И если он молчал, то только потому, что верил, а тот, кто верит, оправдывает все, даже не понимая подчас, ради чего оно совершается.

— Но были ведь такие, что не верили, а молчали.

— Были, конечно, были. Я и таких знаю. Но мне хочется рассказать о тех, кто не молчал.

— Где вы встречали таких?

— Встречал! — вырвалось у Алика, и все в зале оглянулись на него. И тут он вдруг увидел Шеву с Борисом. Они сидели в одном из первых рядов. Алик уже не слышал, о чем говорил Даниил. Его сейчас занимало лишь одно — заметили ли его Борис и Шева. Никого он, кроме них, в переполненном зале уже не видел. Следил за каждым их движением, вздрагивал, когда Борис нагибался к ней. Алик все ждал, чтобы они оглянулись. Его не удивляло, что встретил их здесь, — кто-то мог их провести сюда так же, как Даниил провел его. Но как он их сразу не заметил? Вдруг ему пришло в голову, что от того, о чем говорят здесь сегодня, зависит, придет ли послезавтра Шева на вокзал. О чем это говорит Даниил, что стало так тихо? Слышно, кажется, как свет переливается в многоламповой хрустальной люстре. О каком это заборе вдруг заговорил Даниил? Не о том ли высоком заборе, что вокруг особняка известного скульптора, заборе, на который указал тогда Вадим Тимофеевич Вечеря? Но какое это имеет отношение к холодной весенней ночи в пору гражданской войны, о чем вдруг начал рассказывать Даниил? Алик стал вслушиваться.

Шева низко склонила голову к Борису, и это помешало Алику слушать рассказ Даниила о том, как в гражданскую войну на какой-то станции красноармейцы взяли к себе в эшелон людей, бежавших от погрома. Теперь Алик уже не пропускал ни слова. Из этого эшелона в большом городе высадилась вдова с тремя детьми — мол мала меньше. Все добро, оставшееся у нее после погрома, состояло из темно-зеленой плюшевой скатерти с двумя вышитыми на ней львами. Взяла она эту скатерть и выменяла ее у мельника на муку. Больше у вдовы ничего не было. Голод отнял у нее одного ребенка, второй лежал в больнице, на старшем, шестилетнем мальчике от недоедания уже просвечивала кожа. И тогда вдова опять отправилась к мельнику. Просила сжалиться над ней — дать заработать немного муки, чтобы спасти ребенка. Мельник ответил, что она не единственная в городе, а всем помочь он не может, ему, дескать, тоже никто не помогает.

Даниил пододвинул ближе к себе микрофон.

— В том городе жил известный русский писатель. Сторож мельницы посоветовал вдове обратиться к этому человеку, и в тот же день она была у него. Его дом не был обнесен высокой оградой, у ворот не было охраны. Когда к нему звонили, он сам снимал телефонную трубку, на письма отвечал сам. Большой русский писатель сам открыл ей дверь, ввел в дом, а выслушав, отправился с ней на синагогальный двор, где мыкался ее мальчуган, и отвел его в детский дом. Он, разумеется, не мог предвидеть, что из этого мальчугана когда-нибудь вырастет писатель, — и Даниил назвал псевдоним своего отца.

— Когда много лет спустя среди ночи пришли и увели шестнадцатилетнего внука, единственного ребенка ее погибшего сына, писателя, — Даниил рассказывал о себе в третьем лице, — бабушка прежде всего пришла туда, откуда сын ушел на войну. Мать писателя пришла сюда к одному из писателей, излить свое сердце, просить, чтобы он узнал, где следует, — может, ему скажут, за что у нее отняли внука. Но едва она сказала, зачем пришла, ей сразу же ответили, что тот, к кому она хочет обратиться, принимает редко. Сколько она потом ни звонила, ей каждый раз отвечали, что его нет или что он на заседании. Тогда она стала приходить сюда, надеясь подстеречь его. Однажды, стоя у мраморной доски, на которой высечено и имя ее погибшего сына, она увидела того, кого искала, но подойти к нему не смогла — кто-то из окружавших его остановил старушку, прежде чем она успела вымолвить слово.

— О ком это он?

Алик оглянулся. Тот, кто спрашивал только что у соседа, обратился к Алику:

— Может, вы знаете, о ком он рассказывает?

— Назовите фамилию! — раздались голоса в зале.

— Разве это важно? Могу только сказать, что писатель, о котором я рассказываю, сердечный, кристально честный человек. Я сейчас кончаю.

— Пожалуйста, пожалуйста, — председатель отодвинул от себя звонок.

— Я не называю фамилии, потому что суть не в этом, — Даниил перестал о себе говорить в третьем лице. — Бабушка моя, как она мне потом рассказывала, от своего не отступилась. Как же так — чтобы мать писателя не могла добиться встречи с писателем? И нашелся знакомый, который помог бабушке составить письмо, и с этим письмом поехала она к нему на дачу. Было холодное осеннее утро, ветреное и дождливое. От станции до дачи было далековато, а бабушка моя тогда была уже не очень молода — ей шел семьдесят третий год. Она нажала звонок у ворот. Прошло несколько минут, и в калитке показался незнакомый молодой человек, взял у нее письмо и велел подождать. Миновало четверть часа, полчаса. Дождь льет, ветер гоняет в лужах пожелтевшие листья, швыряет их в лицо, а она, бабушка моя, все стоит за высокой оградой и ждет. Неужели там, в доме, о ней совершенно забыли, или она, может, не поняла, что сказал ей молодой человек — велел подождать или обещал ответ прислать домой? Она, пожалуй, еще раз позвонит. Но тут открылась калитка, и тот же молодой человек вынес ответ на ее письмо.