Самуил Гордон - Избранное

Борис Логунов не отводил ребячески изумленного взгляда от майора, словно старался припомнить, где его видел, этого крепыша военного с седеющей курчавой головой и молодыми веселыми, черными, как антрацит, глазами.

— Ну, все? Слава богу! — раздался в открытых дверях зала голос Брониславы Сауловны. — Нашли время затевать споры.

— Все боишься, Сауловна, что не успеешь попотчевать гостей всеми твоими блюдами? До утра, кажется, еще далековато.

Заметив, как Веньямин Захарьевич протянул руку к открытой коробке папирос на столе и тотчас же положил взятую папиросу назад в коробку, Борис понял, что отец Алика относится к числу людей, которым очень трудно отказаться от своих привычек.

— Алик, что ты прирос к окну? — обратился Веньямин Захарьевич к сыну, словно только теперь заметил, что виновник торжества не находится за столом. Сказал он это так, что Борису показалось — сейчас Веньямин Захарьевич подойдет к окну и за руку приведет оттуда своего восемнадцатилетнего парня. Для Бориса не было неожиданностью, когда Бронислава Сауловна вдруг произнесла:

— Я вообще не понимаю, к чему все эти пересуды. Мало ли кому не нравится, что наш Алик не пошел на завод, а поступил в институт. Ты в конце концов заслужил, чтобы твой единственный сын не потерял зря два года. — И передвинув на обнаженной худой, в синих жилках руке массивный браслет, она обратилась к майору: — По-вашему выходит, что до сих пор у нас были плохие инженеры, плохие врачи, плохие учителя, и все только потому, что после окончания школы они шли в институт, а не на завод.

— Простите, я ничего такого не говорил и не мог сказать. Но раз вы спрашиваете, готов снова и снова повторить. Да, уважаемая Бронислава Сауловна, если бы наша молодежь шла в институт не из школы, а из жизни, если можно так выразиться, мы гораздо реже встречали бы плохих инженеров, плохих агрономов, плохих врачей, плохих педагогов… Вам, вероятно, известно, как у нас, военных, принято говорить: «За одного битого десять небитых дают».

— Верно, чрезвычайно верно.

Все за столом сразу оглянулись в сторону человека средних лет с коротко подстриженной белокурой бородкой, который держал возле уха, точно камертон, серебряную вилку и легко покачивался.

Борис не успел подумать, кто бы это мог быть, как Веньямин Захарьевич громко и торжественно провозгласил:

— Позвольте представить вам нашего уважаемого гостя, одного из наших виднейших профессоров, дважды лауреата…

— Ну уж это, любезнейший коллега, совсем лишнее. К чему представлять меня со всеми моими титулами, чуть ли не как в некрологе? Здесь я не профессор, не лауреат, не «и так далее, и так далее», а просто гость, как все присутствующие здесь, и если хозяин дома не возразит, я тоже скажу несколько слов. Вообще говоря, здесь не место и не время, разумеется, вести подобные споры, но раз вы сами начали, будьте уж добры взять и вину на себя.

— О, с величайшей готовностью!

Мальчишеское озорство, с которым Веньямин Захарьевич поднял обе руки кверху, не только не вызвало ни у кого улыбки, наоборот, в этом было что-то такое, чего присутствующие хотели бы не заметить.

Никогда еще Борису не приходилось встречать человека с такими глазами — с какой стороны на них ни смотришь, их взгляд обращен на тебя, совсем как глаза человека на портрете. И еще одно успел Борис заметить: зрачки вдруг перебегали к самому краю глаза и исчезали на несколько мгновений, словно время от времени прятали там что-то. И голос у него запоминающийся — такой человек может говорить подряд несколько часов, а все будет казаться, что он только заговорил, хотя голос у него не такой уж сильный и громкий. Борису хотелось узнать, как фамилия молодого профессора, но из разговора за столом не смог этого установить, потому что здесь, обращаясь друг к другу, называют не имя и отчество, а титул и занимаемую должность.

— Вы, значит, уважаемый товарищ полковник, держитесь того мнения, что во всем повинно время? В том, что ваш сын пошел в институт прямо из школы, а этот паренек, еще не наживший мозолей на руках, уже подсчитывает дни нажитого стажа, повинно исключительно время?.. — грудному голосу профессора вдруг как бы не хватило воздуха. — А кого, позвольте полюбопытствовать, вы собираетесь обвинить в том, что нашего школьника, начиная чуть ли не с пятого-шестого класса, частенько перестает беспокоить, какую ему отметку поставит учитель — тройку или четверку? И в самом деле, к чему учиться на четверки и пятерки, когда потом все равно придется пойти работать? Зачем стремиться заслужить медаль, если она потом не принимается в расчет? Стаж и тройки — вот, дескать, все, что нужно. Теперь не редкость услышать такое даже от пятиклассника, а это, знаете ли, уже представляет собой известную опасность. А кто в этом повинен? Время? Дети? Кто виноват, что протиснуть свое чадо в институт стало у некоторых родителей чем-то вроде моды — шутка ли сказать, ребенок останется без диплома! Причем их зачастую не интересует, в какой институт поступить. А к чему это приводит? Подготовить десять «небитых», десять плохих инженеров или агрономов обходится государству не меньше, чем десять «битых». Нет, многоуважаемый коллега, в том, что некоторые молодые люди смотрят на завод или на колхоз как на неизбежную временную невзгоду, повинно не время, а повинны родители, отставшие от времени.

Бросив беспокойный взгляд на горевшие в углах зала бра, на трехламповый торшер, на статуэтки, расставленные на пианино, профессор добавил:

— Когда я или вы, уважаемая Бронислава Сауловна, тратим деньги на предметы подчас лишние или не очень нужные, тратимся только из желания угнаться за модой, страдают от этого только наши семьи, от того же, что иные из нас взяли за моду посылать своих детей в институты, когда те еще даже не уяснили себе, к чему у них сердце лежит, — страдает вся страна. Вы представляете, во сколько это обходится государству?

— Это уже, видите ли, нечто совсем другое, — вмешалась дочь Веньямина Захарьевича, Маргарита, — здесь есть выход.

— Любопытно?

— Родители, желающие, чтобы их дети сразу же после школы шли в институт, должны все расходы взять на себя. Существуют же у нас платные поликлиники, платные курсы, почему же не существовать и платным вузам?

— Ну, а те, кто не в состоянии платить?

Маргарита не заметила скрытой улыбки, с которой один из гостей перебил ее.

— Они окончат институт двумя-тремя годами позже.

Из того, как Веньямин Захарьевич переглянулся с Брониславой Сауловной и беспокойно забарабанил пальцами по столу, Борис заключил, что в доме Сиверов уже не однажды шли обо всем этом разговоры. Не у него одного, по-видимому, явилась такая догадка, и поэтому, возможно, за столом вдруг воцарилась тягостная тишина.