Самуил Гордон - Избранное

— Куда ты так торопишься? — остановил его Эфраим, едва только Симон поднялся, и снова извлек из жилетного кармашка золотые часы и опять долго взвешивал их в руке, словно хотел лишний раз убедиться, что часы не потеряли в весе. — Посиди. Успеешь еще набегаться на биржу.

Симон вновь присел возле Эфраима, и у него в голове мелькнула странная ребячья мысль, от которой он чуть было не расхохотался: уж не дал ли ему Эфраим полтинник в плату за то, чтобы сидел и выслушивал его поучения, как жить на белом свете.

— Так что, скажи мне, Шимке, с тобой делать? Легче перейти море посуху, чем достать у нас работу. Но что-нибудь сообразим. Скажу тебе правду. Ты мне нравишься. Я вижу, ты порядочный парень. Но все же: что с тобой делать? — Эфраим прикрыл глаза и тут же открыл их, и это означало, что он нашел за краткий миг решение. — Ты не раз бывал на базаре и, наверное, видел там маленькие слесарные мастерские кустарей. Я поговорю с кем-нибудь из хозяев. Может быть, кто-то и возьмет тебя.

— Я не собираюсь становиться кустарем.

— Что такое? Тебе это не подходит?

— Не собираюсь, и кончено.

— Ты, значит, хочешь быть пролетарием. Знаешь, что я тебе скажу, Шимке: может быть, ты и прав. Пролетарий, конечно, поважней кустаря. А как у тебя с происхождением? Кем у тебя были папа с мамой?

— К чему вы спрашиваете?

— А что, секрет?

— Никакого секрета тут нет. Отец был мотористом на мельнице. Его застрелили во время погрома. Он участвовал в самообороне. А мама работает на махорочной фабрике.

— Происходишь ты, значит, по нынешним понятиям, от важных людей. Берта Ионовна, — обратился Эфраим к жене, которая все еще никак не могла взять в толк, что такого нашел ее муж в этом мальчике и почему не отпускает его от себя. — Принеси листок бумаги, ручку с пером и чернильницу. Ну, чего ты так уставилась? Делай, что велят. А ты, Шимке, пересядь к столу. Коль скоро ты закончил профтехучилище… Скольким классам гимназии это равнялось бы в прежние времена? Во всяком случае, письму и счету, как я понимаю, учить тебя не нужно. Я просто хочу взглянуть, какой у тебя почерк. Вполне возможно, что в ближайшее время у нас освободится место счетовода, а счетовод — не кустарь. Или это тоже не подходит пролетарскому твоему величеству?

— Мы не изучали бухгалтерии.

— Но считать ты умеешь?

— Я могу считать даже на логарифмической линейке. Но бухгалтерию…

— Этому тебя подучат в конторе. У нас толковый бухгалтер.

Разглядывая то, что написал Симон на разлинованном листке бумаги, Эфраим понял, что не ошибся в парне. Тот не только схватывал все на лету, у него был прекрасный четкий почерк.

— Вот что, молодой человек, — обратился Эфраим к Симону, держа в руке исписанный листок бумаги. — На дворе у нас канун субботы. Сегодня пятница. В начале той недели, во вторник или среду, загляни ко мне в контору. Я думаю, к тому времени у нас в городе новые заводы и фабрики не вырастут и у биржи труда вряд ли будет куда послать тебя. А где ты живешь?

— На Подоле.

— Так далеко? Будешь работать у нас, подыщу тебе квартиру поближе. Берта, ты бы все-таки угостила молодого человека.

— Спасибо. — Симон поднялся. — Я не голоден.

«У кого можно было бы узнать, — думал Симон, шагая по длинной пыльной улице к себе на Подол, — что за человек этот Эфраим».

Но что, собственно, он потеряет, если во вторник или в среду заглянет к нему?

Две недели спустя Симон уже сидел в бухгалтерии чулочной артели — узкой комнате с двумя окнами во двор — и был занят тем, что читал различные деловые бумаги и вносил в толстые конторские книги дебет и кредит. Делал он все это без особого желания, считая, что на этой нежданной-негаданной должности счетовода долго не задержится. Не было дня, когда бы во время обеденного перерыва не сбегал он на биржу узнать, как там обстоят дела, не требуется ли на городские предприятия токарь или слесарь. Хотя Симон считал свою работу временной, он с первого же дня принялся вникать в нее, будучи уверен, что освоит ее так же легко, как и все, за что брался до сих пор.

Из всех дел, какие каждый день поручал ему на работе бухгалтер Исер Оскарович, больше всего нравилось Симону гонять костяшки на счетах. Пальцы его летали по черным и белым костяшкам, как по клавишам пианино. Временами в перестуке костяшек слышалась ему знакомая мелодия, и тогда он сбивался. Для бухгалтера — старого холостяка с длинными до плеч волосами и золотым пенсне на широком и крупном носу — не было большего удовольствия, как подловить Симона на ошибке. С первых же дней Симон почувствовал, что Исер Оскарович очень недоволен тем, что Эфраим Герцович Бройдо взял на место прежнего счетовода паренька, для кого бухгалтерия — темный лес, он не знает в ней, что к чему, — в то время как он, Исер, быть может, планировал взять на освободившуюся должность своего человека, и не исключено, что близкого родственника. Симону достаточно было провести с Исером два-три дня, чтобы понять: чем больше ошибок станет он допускать в работе, тем приятней это будет бухгалтеру, и поэтому ему нечего особенно рассчитывать на него как на наставника. Как только Симон понял это, он просидел несколько долгих вечеров в городской библиотеке, изучая книги по бухгалтерии, и понемногу дело у него пошло. Работа даже начала ему нравиться, хотя он все еще смотрел на нее как на временную и не скрывал того от Исера. То ли Исер перестал бояться, что Симон со временем займет его место, то ли его поразило, как легко и точно парень все схватывает, — за весьма короткое время и без чьей-либо помощи тот ушел так далеко, что почти ни в чем не уступал Исеру, — но в один прекрасный день стали они лучшими друзьями. О своем прежнем помощнике, с кем проработал в артели немало лет, Исер не высказывал и десятой доли тех похвал, какими наделял Симона в присутствии председателя и других членов правления артели. При этом демонстрировал всем, какой бисерный почерк у Симона, как четко выписывает он каждую букву, каждую цифру.

И не кто иной, как сам Исер Оскарович завел с Эфраимом Герцовичем речь о том, чтобы Симона сделали его заместителем. Ибо с тех пор, как трудится он бухгалтером, не было у него еще такого способного счетовода.

Но не потому только, что стал заместителем бухгалтера и ему повысили оклад, не был Симон уже так уверен, что бросил бы эту работу, найдись для него место где-нибудь на заводе. Имелись и другие причины. Одной из них, наверное, было то, что председатель артели недавно пустил его к себе в дом квартирантом — уступил ему одну из двух комнатушек в мезонине, меньшую, а не ту, где он делал мороженое. Выходило, будто Эфраим намекал этим: забудь о том, что тут у нас с тобой однажды было. Про квартирную плату речь вообще не шла. Эфраим хотел от своего квартиранта лишь одного: чтобы тот научил их единственную дочь, Ханеле, писать красиво, выработал у нее такой же бисерный почерк, как у него самого. Для девушки, объяснил Эфраим, изящный почерк — уже само по себе солидное приданое.