Юрий Васильев - Право на легенду

Вот и сейчас он сидел на лавочке против дома со своей писклявой Фиорентиной, а сам поглядывал на детскую площадку, где крохотная девчушка прогуливала боксера.

«Хороший пес, — подумал он. — И девочка воспитанная: поручили ей собаку вывести, она с ней гуляет. А Димка, поросенок, Фиорентину одну бросил, сам угнал неизвестно куда, теперь сиди тут и дожидайся. Хотя, конечно, Димка не виноват, что у него отец растяпа, ключи дома забыл».

— Правда, что ли, что тебе новую квартиру дают? — спросила сидевшая рядом соседка. — Рад небось, до смерти?

— Дают… Только еще подумать надо. Места у нас хорошие. Можно сказать, знаменитые.

— Это верно. И дом у нас — всем домам дом. Ты не торопись особо-то.

Замятин действительно жил в самом лучшем, самом большом и высоком доме, который построили несколько лет назад и который с тех пор стал непременным атрибутом всего, что касалось города: он красовался на бесчисленных фотографиях и открытках, его можно было увидеть в «Огоньке» и в «Смене», и не было, пожалуй, киножурнала, посвященного Северу, где бы дом номер четыре по улице Гагарина не занимал надлежащего ему места.

Рядом уже поднимались фундаменты еще нескольких таких же домов, но Замятину приятно, что он живет в первом. Ему приятно, что их улица, как недавно сказал кто-то по телевидению, будет скоро одной из красивейших улиц на всем Дальнем Востоке. Вот почему он еще подумает: менять квартиру или не менять. Конечно, лишняя комната — хорошо, но он, Замятин, все-таки хочет жить не просто на улице, а на улице Самой Красивой.

Вполне возможно, что Тимофей Жернаков не упустит случая сказать: «Как же, разве Замятин может жить где-нибудь еще? Ему, Замятину, этого никак нельзя». Ладно! Тимофей не в счет. А если кто еще сомневается, имеет ли он на это право, то пусть не сомневается: имеет. Потому что это его личный город, который вырос у него на глазах со всеми своими домами, скверами, со своими знаменитыми тротуарами — таких тротуаров больше нигде не увидишь: они аккуратно выложены замысловатыми плитами, меж которых пробиваются трава и одуванчики.

Замятин считал себя коренным северянином. Он родился в палатке, что стояла на месте нынешнего универмага, ловил бурундуков на просеке, ставшей теперь проспектом Маркса, и лет до семи твердо верил, что картошку привозят из Африки.

Замятин был ревнив ко всему, что происходит в городе. Он никогда не сравнивал его с другими, потому что другие города были сами по себе и к его городу отношения не имели. Но зато, по праву коренного горожанина, знавшего тут каждый выщербленный кирпич и каждую выбоину на асфальте, он, может быть, гордился тем, что было хорошо, и возмущался тем, что казалось ему уродливым и скверным.

Он часто ловил себя на том, что, остановившись где-нибудь на углу, а то и вовсе посреди улицы, начинал вдруг мысленно переставлять дома, расширять газоны, перекрашивать фасады, убирать в проходные дворы ларьки и палатки. Его не покидало ощущение, что он ходит по городу, как по очень большой квартире, своей квартире, и потому всякое неудобство он воспринимал как личное неудобство. Как-то лет семь назад шли они с Жернаковым в город и по дороге остановились покурить возле Каменного карьера. Город оттуда виден как на ладони. Замятин, присев на бревно, по привычке стал фантазировать.

— Видите, — сказал он, — какая несообразность получается. Выровняли площадь перед управлением, и стала она как взлетная полоса. Продолжение ей требуется. Я бы, например, поставил в конце ее какое-нибудь легкое, стремительное здание, чтобы оно словно на взлете было. А косогор, что за площадью, надо срыть — тогда эта стремительность, этот отрыв от земли будет ощутим с любой точки. Зато у Дома пионеров я бы по обе стороны отсыпал пандусы — это сгладит неровности рельефа, а то он как на пупу стоит.

Вот так, дымя сигаретой, он развивал свои архитектурные замыслы, пока Жернаков его не остановил:

— Ладно болтать-то, — сказал он. — Чего напридумывал? Тоже люди понимающие строили, знают, что к чему.

Строили город и вправду люди понимающие, а потому через несколько лет поставили они, как и виделось Замятину, на краю «взлетной полосы» легкий и прозрачный Дворец культуры, пандусы отсыпали, вывели уродливую горку пологим амфитеатром к самой реке, — словом, многое сделали из того, что замыслил когда-то Замятин, и Жернаков, снова как-то остановившись с ним у карьера, озадаченно сказал:

— Ох, Володька, Володька. Какой-то ты бездонный. Не знал я за тобой, что ты и в этом деле глаз имеешь. Только… Сто раз говорил и еще раз скажу: не спрашиваешь ты с себя полной мерой. Не спрашиваешь.

Да, правильно, Жернаков и третьего дня, когда встретились возле цеха, сказал: «Ты прежде чем на людей дуться, себя спроси: нет ли где и твоего греха?»

Как тут ответишь? Одно дело — с себя спрашивать, другое — с людей. Себя-то он заставить умеет, вон как взнуздал, когда институт закончить понадобилось. А с людьми ему трудно. Собственные дети на головах ходят. В этом, наверное, вся беда. Нельзя, должно быть, к человеку относиться с почтением, если он до сих пор бумажных змеев запускает, кораблики мастерит. Тут бы перестроиться пора, раз ты должностью облечен, а как перестроишься, коли у тебя такой характер, такое отношение к жизни.

А Замятина Владимира Ивановича, признаться, никто всерьез до сих пор не принимает. Володю, толкового парня, может быть, даже талантливого парня — принимают, а вот Владимира Ивановича — нет. Странно? Ничего странного, если он и сам к себе тоже всерьез не относится. И может ли он чувствовать себя солидным, обремененным заботами и положением человеком?

Нет, не может. А ведь беда в том, что многие еще свое отношение к человеку строят, исходя из его респектабельности, если так можно сказать, из того, как он себя «поставит». Немногие почему-то возмущаются, когда тридцатилетний начальник «тыкает» своим подчиненным, хотя они и вдвое старше, но попробуй ему самому в кабинете, при исполнении обязанностей, сказать «ты» — удивится.

Странно, может быть, что он сейчас думает об этом: сейчас, по логике вещей, он должен думать, почему не справился с порученной ему работой. Но дело в том, что каждый раз, пытаясь это понять, он снова и снова возвращается к исходному; он не справился потому, что ему не дано умение требовать с людей; потому, что ему это не по душе: каждый раз он чувствует себя чуть ли не виноватым перед тем, кто, обещал и не выполнил.

Конечно, он понимает, что та самая солидность и умение себя «поставить» ни в какой мере не заменяет в человеке организаторские способности, но так уж повелось, что многие справляются с работой, обладая лишь этими качествами. А он, Володя Замятин, и того лишен полностью.