Юрий Васильев - Право на легенду

Много позже, вернувшись в Лидинск после окончания мореходки, Варг спросил об этом Строганова. Они сидели на лавке возле ворот Черкизовки. Внизу, в излучине реки, махала крыльями сенокосилка, курился над полями парной воздух. Мирно и тихо было вокруг, как на рисунке в учебнике географии: вид на пересеченную местность с высокого холма. И Варг, задав этот вопрос, тут же подумал, что поступил, должно быть, глупо и нетактично, потому что на виду этих полей, этого жаркого марева не стоит напоминать человеку о море, о том, чего нет и уже не будет.

— Тебе как ответить — коротко или подробно? — спросил Строганов.

— Как хотите…

— Тогда отвечу коротко. Капитан всегда остается на корабле. Принимает на себя все тяготы, все беды. А большей беды, чем бездомные дети, я не знаю. Я сказал себе — мой корабль здесь. Понимаешь? У каждого рано или поздно бывает такой корабль. По крайней мере, должен быть…

Сразу после войны, демобилизовавшись, Варг приехал в Лидинск. Город встретил его настороженной тишиной, очередями за мылом и солью, и Варг, еще не остывший от свирепого отчаяния торпедных дивизионов, как-то сразу понял, что не жить ему больше в этом городе.

Черкизовка стояла с заколоченными окнами — детский дом еще не вернулся из эвакуации. В комнате Строганова жил Касьян — в должности сторожа. Они долго ходили по гулким, пустым коридорам, потом Касьян привел его в небольшой светлый зал, бывший когда-то кают-компанией. Вдоль стен в траурных рамках висели фотографии ребят, не вернувшихся с войны. Фотографий было много. Перед ними на столе тусклым огоньком светилась лампада.

— В кладовке нашел, — сказал Касьян. — Должно, от старых хозяев еще. Вот и засветил. Вечная им память…

Фотография Вари была вырезана из общего снимка, сделанного в день их свадьбы. Варя была в подвенечном платье, щурилась от солнца, скосив глаза на Варга, от которого на снимке остался лишь обшлаг кителя.

Варг отвернулся. Он не хотел видеть Варю в траурной рамке.

— Кружилин тут ненадолго был, — сказал Касьян. — Собрали мы с ним что нашлось в канцелярии да и повесили. Пусть о ребятах память будет.

— А где он сейчас? — спросил Варг.

— Кто его знает… Но обещал вернуться. Он ведь тут партизанил. Не слыхал? Чистое, доложу тебе, приключение. В морской пехоте был, окружили вроде его, попал в партизаны. Надо же случиться — можно сказать, возле самого дома, у Черкизовки. Немцы, говорят, за ним специально охотились.

— Я, пожалуй, уеду, — сказал Варг.

— Твое дело такое… Может, с собой возьмешь? — Касьян кивнул на фотографию Вари.

Варг покачал головой.

— Ну и правильно. Она тут вроде как дома. А тебе теперь все сызнова начинать…

На другой день Варг пошел на вокзал, долго стоял перед расписанием поездов. Какая же страна большая! А ехать некуда.

В станционном буфете познакомился с охотником-промысловиком Николаем Малковым, возвращавшимся на Север после армий.

— Поедем со мной, — сказал Малков. — Чего тебе тут околачиваться? Тут и моря-то настоящего нет.

— Поедем, — согласился Варг.

Тогда они с Колей Малковым по очереди спали на верхней полке, бегали на станциях за кипятком, радовались, если удавалось сменять прихваченные из дому зажигалку или катушку ниток на миску творогу и десяток картофелин.

Теперь Варг сидит в мягком вагоне, видит свое отражение в зеркалах, пьет чай из тонкого стакана с подстаканником и только в одном нарушает установившийся дорожный быт: не может, хоть тут что, носить пижаму. В пижаме он чувствует себя больным.

Варг пил чай в компании проводника, сменившегося с дежурства. Разговор шел большей частью о некоторых странностях жизни, а также о том, что настоящие знатоки чая постепенно переводятся.

— У вас, я знаю, деготь пьют, — говорил проводник. — Мне рассказывали. Сало еще туда ложат. Соль сыплют.

— Это в Киргизии так пьют.

— А может, и в Киргизии. Много всяких обычаев. Ты мне вот что скажи: ты по свету поездил, на самый край забрался, скажи, чего люди ищут? Я на этой линии тридцать лет, каждую шпалу знаю. Объясни мне, как я могу в чужом месте своим сделаться? Я никак не могу. А ты, выходит, смог?

— Кто его знает, — сказал Варг. — Трудный ты мне вопрос задаешь, на него сразу и не ответишь.

— А ты не сразу, время-то есть… Ты вот сам посуди. Люди издавна говорят: «Рыба ищет, где глубже…» Это я понимаю. И человек ищет, где лучше. Только у рыбы — где корм есть, там и хата, а человек — как дерево, он с корнями должен быть.

— Дерево пересадить можно.

— А не всякое. Ты мне привези персик какой-нибудь, абрикос — что с ним будет? Ну?

— Что — ну? — разозлился Варг. — Рыба, персик! Все ты перепутал. Человек не персик, он сам себе место выбирает.

— Так я не спорю. Я с тобой рассуждаю… Оклады там у вас хорошие.

— Оклады у нас ничего.

— Я знаю… Которые в отпуску, они из вагона-ресторана не вылезают. Щедро, видать, вас Север-то одаривает. Ну, пойду пока, надо сменщику помочь, парень у меня молодой.

«Ах ты старик говорун, — подумал Варг. — Видал, какие вопросы задает. Как бы сам ответил, доведись ему в молодости прикоснуться к другой жизни, к другой земле, пристать к другому берегу. Потом, когда ты постоишь на этом берегу, вобьешь первый кол, поставишь хату, тогда станет тебе ясно, что никакой он не чужой берег, а земля тоже своя, только немного подальше от других…

Вот так-то, старина. Ты говоришь: «Север вас одаривает…» Это было. Север встретил его щедро, даже расточительно, все выложил, что имел, все показал в первые же дни, чтобы потом, дескать, не обижался: были штормы, торосы, сполохи в полнеба, белые медведи целыми семьями, и героические песни под гитару, и костер на снегу… Все было. Полный комплект. Без обману.

Только прав он был, должно быть, когда думал, что осталось в нем что-то от крестьянина: работать, гнуться, потеть, радоваться своему хорошо исполненному делу, но чтобы все это без громких слов и аханий. Он не любил юг за его беззастенчивую пышность, и потому на Севере как-то очень быстро понял, что весь этот северный антураж не столько существует, сколько придуман теми, кому он нужен для полноты жизни.

Работать надо, вкалывать: буксир водить, сейнер, рыбу ловить. Чтобы пробоины не было, чтобы винт не обрубило во льдах — вот так надо это делать, а потом можно и гусей пострелять.

Его не умиляли ни первые проталины в тундре, ни цветы, проклюнувшиеся из-под снега, ни журавлиное курлыканье, ни многое другое, что почему-то умиляло его товарищей. Он просто принял это, как принял в детстве пыльные проселки, холодную тишину омутов, синий лес на краю неба.

И сейчас ему кажется, что именно поэтому — потому что не глядел вокруг глазами пришлого человека — так быстро стал он своим на чужом берегу.