Юрий Васильев - Право на легенду

— Согласен, — твердо сказал Жернаков.

— Ну вот видите. Тут мы единомышленники. Во-вторых, вы за последнее время многому научились у Бадьянова. Помните, я как-то говорил вам о Моцарте и Бетховене, музыкальные, так сказать, аналогии развивал? У вас появилась нравственная мускулатура, напор, вы стали человеком пробивным в хорошем смысле этого слова. И вы сможете довести дело до конца. К тому же у вас авторитет среди товарищей, значит, ваше слово и ваш пример имеют вес. Вы с этим согласны?

— Ну, тут я точно сказать не могу.

— Не надо, не говорите. Я и без вас знаю. В-третьих… В-третьих, Петр Семенович, я о себе думал. Да-да! Вы уж меня простите, и пусть вам это не покажется слишком нескромным, но я, как и любой другой человек, хотел что-то после себя оставить. Нет, не изобретение какое-то, не вещественную память… Я хотел оставить после себя ученика. Каждый обязан это сделать. А я вот не успел. — Он невесело и словно бы виновато улыбнулся. — Вы, конечно, для ученика и без меня достаточно хорошо выучены, но все-таки мог и я вам кое-что своего передать. Что успел накопить в жизни.

— Да бросьте вы! — рассердился Жернаков. — Чего себя раньше времени хороните?! — Но с болью в душе он понимал, что болезнь у Горина серьезная.

Вскоре в городском Доме культуры состоялась первая теоретическая конференция по вопросам скоростной обработки металлов и кто-то сказал — не очень громко, но так, что все расслышали: «Дело, конечно, очень хорошее. Жаль только, что добрая половина деталей у нас изнутри обрабатывается, а изнутри пока ничего не выходит… Или, может, у вас выходит?»

Нет, у них тоже не выходило. К тому же, Горин слег, у него был рак желудка, но об этом знали только врачи и он сам, хотя врачи были уверены, что он не знает. Горин слег, а Жернаков один продолжал долбить и долбить идею, пока начисто не задолбил ее, запутываясь все основательнее и крепче. Теперь при обработке внутренних поверхностей стружка шла тугой спиралью и забивала полость детали. Найденная с таким трудом «геометрия» резца оказалась бессильной.

— А ведь снова где-то рядом лежит! — пожаловался он как-то Горину, когда пришел навестить его. — Ну вот прямо совсем близко. Валентин Ильич, раскиньте мозгами! Тут, может, и придумывать ничего не надо, тут, может, надо что-то вспомнить.

— «Да, не стареет мудрость бытия, все новое в нем шьется из старья», — с улыбкой процитировал Горин стихи кого-то из древних. — Может, вы и правы, Петр Семенович. Может, и правы.

— Из чего шьется? — переспросил Жернаков. — Минуточку… Вы полежите, Валентин Ильич, я скоро!

Дома он отыскал их старые расчеты. Все было верно. Новое шьется из старья! Тот самый угол наклона кромки, который никак не давал стружке свиваться в спираль и ломаться, тот, что снился им в кошмарных снах, сейчас был как раз к месту!

…Без Горина в ночном цехе было непривычно пусто. Одиноко. Никчемным казался большой пузатый чайник: не будет же он распивать чаи сам по себе. Да и некогда, хочется к утру успеть, чтобы, если все хорошо обернется, еще перед началом смены порадовать Валентина Ильича.

Когда зажал резец и поставил на обработку внутреннюю поверхность втулки, даже не волновался особенно. Все идет по науке, тут случайностей пугаться нечего. Горин научил его даже в простом отборе, в так называемом методе проб и ошибок отыскивать закономерности и пользоваться ими. Он уже знал, что опыт — если это действительно грамотный опыт, а не случайная проба, — всегда воспроизводим. Значит — чего бояться? Заданный угол уже однажды оправдал себя, поэтому и сейчас должен вести себя точно так же.

И все-таки, когда первая втулка легла ему на руки, он не удержался и погладил ее. Как котенка. И обернулся, потому что сзади кто-то сдержанно кашлянул.

Сзади стоял Бадьянов. Жернаков почему-то не удивился, очень уж ему нужен был сейчас человек, с которым можно было бы поделиться.

— Иван Иванович, — сказал он. — Смотри! Доконали мы ее. Блестит, как твой сапог начищенный! Никакой ОТК не придерется. На-ка, подержи ее, тепленькую.

Он протянул Бадьянову деталь и вдруг увидел, что тот плачет…

Хоронил Горина весь завод. А ведь поначалу Жернакову казалось, что относятся люди к нему сдержанно, точно так же, как сдержанно относился он сам к людям.

Вот и сейчас, четверть века спустя, видится ему лицо старого инженера. И Горин, который был в два раза старше Жернакова, ни разу не назвал его «сынком» или еще как-нибудь, всегда лишь по имени-отчеству, не говорил ему «ты», как, помнится, не говорил никому; у них не было дружбы, как ее часто понимают, и все-таки Жернаков до сих пор ощущает потерю друга. Учителя. Горин сетовал, что не успел оставить ученика… Успел. Очень даже успел. Потому что ученик — это не школяр, которого взял да обучил ремеслу. Тут особое дело. Духовное.

Много потом всякого было. Четверть века прошло. Тимофей тогда только-только «папа» и «мама» говорить научился, о Женьке еще и не думали, а сами молодые были, прямо как пионеры, честное слово. Настя, помнится, чуть не утонула однажды — еле ее выволок, когда она с катера на полном ходу удаль свою показывать вздумала. Потом… Ну, что потом было — это до утра просидеть можно, благо ему на смену не идти. Хотя денек опять беспокойный будет, это он заранее чувствует.

Жернаков бережно собрал все свои бумаги и уложил их в большую папку. Вот и свиделся с прошлым. Только… Вроде была у него газета, где про танкер писали. Что там и как — это он, конечно, давно забыл, но — была, красным карандашом он тогда заголовок подчеркнул: «Право на легенду» — так статья называлась.

Жернаков снова перебрал бумаги. Все в полном порядке, листок к листку, как в архиве. А статьи нет. Странное дело, иначе не назовешь. Может, за давностью лет привиделось ему все это? Потому что пропасть у него ничего не могло, аккуратностью он с молодости отличался.

Статья действительно называлась «Право на легенду» и пролежала она в столе у Жернакова ровно двадцать пять лет, пока вчера утром Женя не отыскал ее, перевернув перед этим вверх дном газетные залежи в сарае и на чердаке.

Искал он ее, в общем-то, наобум, исходя из соображений, хоть и трезвых в своей основе, но для будущего историка достаточно наивных. А именно: на судне плавало полтораста человек, все они, кроме капитана, спаслись, и потому о гибели танкера, построенного к тому же не где-нибудь, а у них в городе, хоть что-то в газетах быть должно. Не могло такого случиться, чтобы никто не рассказал о последнем рейсе «Северостроя».

Газеты у отца хранились в образцовом порядке, но подшивал он, естественно, лишь те номера, которые были так или иначе связаны с жизнью завода. И хотя таких газет за первые послевоенные годы накопилось изрядное количество, найти именно в них упоминание о танкере можно было только случайно.