Исаак Гольдберг - Сладкая полынь

Вздрагивающая, еле заметная улыбка зарождается у парня на лице. Глаза чуть-чуть лукаво вспыхивают. Васютка прячет беспричинную радость, ползущую от стремительного и азартного крика Павла Ефимыча. Беспричинную радость, которая мягко охватывает его маленькое сердце.

Через несколько дней куча сорванцов нападает на Васютку в школе. Они принимаются тормошить его, дразнят его беззлобно и заигрывающе. Он вырывается от них и, когда ребятишки, расшалившись, стараются свалить его с ног, он набирается сил, злится и начинает по-настоящему действовать кулаками. Домой возвращается он с расцарапанным лицом. На насмешливый вопрос Коврижкина отвечает:

— Парнишки заедались ко мне... Я их отшил.

Павел Ефимыч вглядывается в него, прячет веселую усмешку и начинает деловито и серьезно урезонивать.

— Понимай, как знаешь, — кончает он свои резоны о том, что, однако, в школе драться не следует, — но только, кроме драчишки, ты заведи-ка и дружбу. Нужны тебе товарищи, это я вижу, а выбирать ты их сам выбирай!..

Таким образом, выходит так, что приходит Васютка однажды домой и, дождавшись возвращения Павла Ефимыча, смущенно сообщает ему:

— Поступил я... в эти самые, в пионеры... Записали меня.

— Поступил? — хитро и весело поблескивает глазами Коврижкин. — Ну, раздувай там кадило, Василий Архипыч! Не подгадь!

...Трещит Васютке в уши барабан, звенит пионерская песня, шумит ребячье деловое безделье вокруг него. На шее его болтается красный клинышек пионерского галстука.

Афанасий Косолапыч выхаживает ранним утром неласковое похмелье. Ковыляет он, загребая ногами снег, по улице. Ворчит на безлюдье, на то, что спят, вот, другие, не маются, как он, бедняга. Выходит на угор, к заснеженной, закованной по-зимнему реке. Тоскливо смотрит на нее. Видит: мельтешит кто-то темный и неподвижный у прорубей.

— Ишь! — бормочет он недовольно и укоризненно. — Носит кого-то, язви их в душу! — И он с усилиями, петляя, подвигается ближе, спускается к реке и идет к прорубям.

Присмотревшись, в сером, неверном свете стылого утра, узнает он Ксению. Стоит женщина неподвижно над прорубью; возле нее стынет в полных ведрах темная вода.

— Ты пошто здесь шаманишь? — кричит ей Афанасий, — кого в пролуби выглядываешь? — Мил-дружка?

Неожиданный окрик приводит в смятение Ксению. Она отбегает от проруби, останавливается, дико глядит на подходящего к ней Афанасия Косолапыча, — глядит и не узнает.

— Пошто экую рань шаманишь? — приваливается к ней мужичонка, навязчивый, неугомонный, шальной. — Неуж похмелье долит?!.. — Он начинает смеяться сам над своею шуткою, над своими словами. Но сквозь смех, сквозь похмельный туман замечает он что-то необычное в знакомой женщине.

— Ты постой... — обрывает он смех. — Нет, ты постой... Ты скажи мне, пошто же ты ране солнышка выхлестнулась?.. Сна тебе нету?

Ксения, словно издалека, слышит знакомый голос; постепенно она приходит в себя. Она узнает Афанасия Косолапыча, она возвращается к действительности: к пустынной и серой глади реки, к темным манящим пастям прорубей, к деревне, прижавшейся на угоре и мутно висящей в зыбких сумерках утра.

Она схватывает ведра, расплескивая воду, налаживает коромысло, ничего не отвечает Афанасию Косолапычу и быстро бежит по протоптанной, темнеющей дорожке.

Афанасий сперва озадачен, но, видя, что женщина молча убегает от него, он зажигается негодованием. Оборачивается в сторону исчезающей Ксении и начинает громко и яростно ругаться. И крик его гулко рвет упругую тишину.

— Язва одноглазая! Кикимора!.. — несется над рекой. — Что б те лопнуть, уродине окаянной!.. Никакого обхождения не понимаешь! Гнуша-аешься бедным человеком! Партизанша мокрозадая!..

Ксения уходит, не оглядываясь.

К обеду, проветрив трещащую голову, Афанасий Косолапыч разносит обидный случай свой по полдеревне. В средней избе он застревает и не идет дальше: в средней избе застает он четверть самогонки, чистого, как слеза, перегону.

Из путанной и гневной болтовни Афанасия Косолапыча в деревне ничего толком узнать не могут. Только чуют по избам, что обошлась как-то неладно Ксения с мужиком, и застал он ее утром раненько на речке, у прорубей, за каким-то зазорным делом, а за каким — толком уяснить не могут.

Афонькина болтовня доходит до Арины Васильевны. Крёстная и так пришиблена и полна тревоги: ей странно поведение Ксении за последние дни, она подглядывает и следит за молодою женщиной и теряется в догадках: что же это такое делается с Ксеночкой?

Самое тревожнее и подозрительное для крёстной в поведении Ксении — это то, что та внезапно перестала молиться. Как неожиданно и порывисто недавно она пристрастилась к богу и стала ездить в Острог к отцу Сосипатру за утешением, так стремительно же и внезапно она охладела к религии и забросила молитвы.

Старухи, приятельницы крёстной, которая жалуется им на непонятное, на нехорошее поведение Ксении, вытаскивают из древней мудрости своей готовое объяснение:

— Порча это на девке! Не иначе, как спортили!

Арина Васильевна пугается этого объяснения и отгораживается от бед и от напастей тройным крестом.

В субботу Вера Алексеевна, учительница из Максимовщины, приезжает в Верхнееланское. Она заезжает прямо к Ксении. Встречающая ее Арина Васильевна радостно приветствует гостью. Радость эта неожиданна для самой Арины Васильевны: ведь, в первый приезд учительницы насторожилась она против той и была недовольна, что они с Ксенией до-поздна о чем-то пробеседовали.

— Разоболакайтесь, матушка! Проходите-ка! Проходите!

Гостья весело раздевается и громко оправдывается:

— Незванная я к вам!.. Да мне скушно стало, дай, думаю, съезжу!

— Что вы! — успокаивает ее Арина Васильевна. — Мы рады!

Крёстная ищет глазами Ксению, которая бесстрастно стоит в стороне и молчит. Вид Ксении, оцепенелой, неподвижной, тушит старухину показную радость. Она сжимается и торопливо уходит в куть.

Вера Алексеевна замечает замешательство Арины Васильевны и неподвижность Ксении. Проходя к последней, она участливо осведомляется:

— Что это вы, Ксения, хвораете? Лицо у вас такое бледное и усталое.

— Я здорова, — сухо говорит Ксения. — Мне что сделается?

И обе неловко молчат.

Молчание длится некоторое время и начинает тяготить. В по-зимнему тусклые окна ползут сумерки. За перегородкой, у печи Арина Васильевна звенит железом: ставит самовар.

Ксения и учительница перебрасываются редкими и малозначительными словами, пока крёстная не появляется с кипящим самоваром. Появляется свет керосиновой лампочки, появляется на столе вместе с самоваром чайное хозяйство — и всем троим становится немного легче.