Илья Бражнин - Даша Светлова

Папаха его была всегда лихо сдвинута набекрень, в зубах, особо залихватски свернутая, дымила цыгарка. Он был с ног до головы обвешан оружием и гремел на ходу, как броневик.

Все нежное в себе он пытался подавить, во всяком случае укрыть от посторонних, и говорил нарочито грубым голосом. Несмотря на то, что ему едва исполнилось семнадцать лет, он успел уже побывать во многих переделках. К шелексовцам он попал случайно. В одной из схваток на железной дороге под станцией Емцой Сашка был ранен. Его часть отступила. Сашка остался в лесу близ дороги в тылу у белых. Шелексовские партизаны, постоянно действовавшие в белых тылах, наткнулись на него и подобрали. Он отлежался среди партизан и прижился к ним. В отряде Сашку любили (разве можно Сашку не любить?), звали красавчиком и дивились его отчаянности.

Вначале я была в отряде чем-то вроде стряпухи. Я кормила, поила, чистила и обшивала партизан. Когда они отправлялись в какую-нибудь операцию, я оставалась на стоянке. Однажды партизаны привели с собою раненого. Я стала ходить за ним вместе с нашим фельдшером и быстро выходила. Потом я уже ухаживала за всеми ранеными, какие случались, и мало-помалу стала неотъемлемой частью отряда. Теперь, куда бы отряд ни отправлялся, я шла за ним. Понемногу я научилась стрелять, даже пулемет позже освоила, и полюбила оружие жадной, злой любовью. Каждый выстрел был местью за меня и утверждением нового моего состояния.

Я старалась изо всех сил не быть помехой отряду. Как Сашка, я скрывала нежные свои движения, старалась казаться грубой и решительной. Это мне удавалось. Я мало улыбалась, была немногословна, шагала по-мужски. Во время операций в белых тылах приходилось делать большие переходы по лесной целине, зимой, по пояс в снегу. Я тянула из себя жилы, чтобы не отставать. Возвратясь, я падала без сил, но не раньше, чем забиралась куда-нибудь в уголок, где меня никто не мог видеть. Я старалась быть как можно более мужественной, как можно более походить на окружающих меня мужчин. Я не видела между ними и собой никакой разницы, как и партизаны. Только командир отряда меня смущал временами. Он глядел на меня с какой-то особой строгостью, и я его, признаться, боялась. Но однажды, когда я неожиданно и к месту заменила раненого пулеметчика, он посмотрел на меня одобрительно и тут же буркнул:

— Штаны хоть возьми у завснаба, что ли. Юбка-то по швам лезет, где мы тебе возьмем…

Я взяла у завснаба штаны. Первое время партизаны надо мной посмеивались, потом привыкли, и все шло хорошо, когда вдруг произошел нежданный случай, все переменивший.

Мы стояли за Шелексой. Белые заняли Шелексу и чинили там суд и расправу. Тридцать пять родичей партизанских забрали и отправили в тюрьму. Там и погибли многие, или на каторге, куда их потом сослали. Все это узнали мы много позже, а тогда только подозревали, что там белые могут делать. Поугрюмели партизаны. Впервые вытеснили их белые из родных мест. Еще скучней было оттого, что почти месяц не было никаких операций. Стояли мы как на отдыхе, но отдых этот, надо сказать, невеселый был.

И вот, вдруг появилась среди нас женщина, да не просто женщина, а из Шелексы — жена нашего зава снабжением. Как услыхали партизаны, что из родной деревни человек пришел, так и повалили гуртом в избу, где командир, а вместе с ним и завснаб стояли. Приходят. Видят — в самом деле, сидит баба, чай пьет. Муж вокруг нее комаром вьется, а надо сказать, что гостья наша (звали ее, кажется, Лушкой) была баба хоть куда — белотела, румяна и к тому же лукава, как бес. Все ей точно родной обрадовались. Один командир наш сидит за столом насупясь. Ему все это, видимо, сильно не нравилось.

Стали партизаны Лушку о своих расспрашивать — о жёнках, о ребятах, о хозяйстве. Лушка плечами вертит и трещит языком, как заводная. От рассказов ее остается странное и двойственное впечатление. С одной стороны, рассказывает она, что белые на работы гонят, что арестовать ее хотели как жену партизана (оттого, мол, и убежала), а с другой — как-то так выходило, что живется ничего, продовольствия белые навезли много — консервов разных, муки белой. Хуже всего, однако, в ее рассказах было-то, что она стала с лукавым огорчением повествовать, как та да та партизанская женка с белыми погуливает.

Партизан эти известия за живое взяли, а командир не вытерпел и скинул, будто ненароком, со стола чашку. Чашка грохнулась на пол и разбилась вдребезги. Получился маленький переполох. Командир погладил ладошкой круглую свою голову и говорит:

— Ну, давай, ребята, по домам. Завтрашний день дотолкуем. Дайте отдохнуть человеку. — И он повернулся к Лушке: — Ты с утра, верно, в походе?

— С утра, — кивнула ему Лушка.

— Ну, вот видишь.

Вытолкал командир всех из избы. Поговорил с Лушкой в уголке, так что она язык прикусила и вся залилась румянцем. Потом улеглись спать. Лушка с мужем на печь забрались, я — на лавке, командир и Сашка — на полу.

Ночь выдалась ясная. В окошко месяц смотрит. Я лежу — не сплю, думаю о Лушке, о лукавых глазах ее. Какое-то неприятное чувство вызывает она у меня.

Сашка уже храпит на всю избу. Лушка на печи с мужем шепчется. Командир лежит как мертвый — не шелохнется и не дышит. Потом вижу — прошел час, поднимает командир голову и слушает, о чем на печи шепчутся. Я было подумала: «К чему это ему?» — потом мысли запутались, и я уснула.

С этого дня все у нас пошло вразлад. Партизаны все — как в воду опущенные. В глазах — тоска; серые все какие-то, невыспавшиеся. А Лушка ходит румяная, вертлявая. Ко мне прилипла, скалит зубы на мои штаны, мигает мне.

— Неловко, поди, в штанах-то. Мужики наверное обижаются. Несподручно им с тобой.

Я покраснела до корней волос и отошла прочь. А она хохочет, заливается.

Проночевала она две ночи. На третью, я слышу, на печи Лушка говорит мужу тихонько:

— Надо мне домой сряжаться.

Муж говорит:

— Зачем тебе домой?

Она отвечает.

— Как же зачем? Хозяйство оставлено. Позорят.

— А вдруг да тебя заарестуют, как приедешь, — беспокоился муж.

— Меня-то не заарестуют, — шепчет со смешком Лушка.

Я слушаю — и вижу: опять голова командира торчит.

Семь дней прожила у нас эта бабенка и все исподтишка мутила партизан… Ребята даже похудели за эти дни. И некоторые стали поговаривать, что, мол, надо бы в свою деревню наведаться тайком через фронт. Я люто ненавидела Лушку, а командир готов был задушить ее, но придумать что-нибудь, чтоб избавиться от нее, не мог.

На восьмой день прискакал ординарец из Особого отдела бригады, с которой мы постоянно держали связь и от которой получали боевые задания. Ординарец привез вызов командиру. Командир сейчас же подседлался и ускакал с ординарцем в Особый отдел.