Илья Бражнин - Даша Светлова

— Да-да, понятно. Отдыхай, отдыхай.

Потом подхватил портфель и ушел. Я легла в постель разбитая, вялая, и не от того, что была нездорова. Я лгала Сергачеву. Я просто не могла остаться с ним. Одна мысль об этом была мне неприятна.

На следующий день я уже с утра носилась по фабрике. Работы было уйма, и через два часа я забыла, что была в отлучке целых полтора месяца. Однако под вечер я едва не свалилась с ног и часов в шесть ушла домой.

К удивлению моему, через час пришел Сергачев. Так рано он почти никогда не освобождался. Что-то в нем было не совсем обычное, но что — я понять не могла. Пока он не попытался обнять меня. Я вздрогнула и отстранилась. Мне вдруг стало противно и тяжело.

— Давай оставим это дело, — сказала я довольно резко.

— То есть как — оставим? — спросил он, не понимая моего движения. — Ты что? Нездорова?

— Нет, я здорова. Я и вчера была здорова.

— А-а, — протянул он, начиная, казалось, понимать.

Я отошла к окну.

Он стоял, не двигаясь, в глубине комнаты. Я чувствовала его у себя за спиной. Он молчал, долго молчал. Потом вдруг сказал тихо:

— Это что? Вашинцев? Да?

Я повернулась, как на пружине.

— Что, что?

Я смотрела на него во все глаза… Впервые он поразил меня.

— Ты что? Ревнуешь? Ты?

Он смутился.

— Ни черта я не ревную. И вообще все это какая-то чепуха. Постольку, поскольку мы записались, то я являюсь мужем…

В голосе его зазвучали злые нотки. Я засмеялась.

— Ты, может, прибьешь меня… муж?

Он глянул в мою сторону и опустил глаза. Вид у меня, должно быть, был достаточно решительный. Он хотел что-то сказать, но поперхнулся. Он был смущен, растерян, и я вдруг увидела, что у него измученный вид, что он бледен и худ, что щеки его ввалились и у ворота, нехватает двух пуговиц, что носки его черны от пыли, так же как и сандалии.

Мне стало жаль его.

Он ушел. Я провожала его глазами. Я говорила себе, что он заработался, что ему бы давно пора отдохнуть, что, в сущности говоря, он славный парень, преданный своему делу, отдающий ему все свое время, все свои силы. Все это было так, но все это думала как бы не я, а кто-то другой во мне. Все это ясно сознавалось, но не задевало… По улице мимо моих окон шел чужой, совсем чужой человек. Я уже перешагнула через него. Я шла дальше.

Возвратясь на фабрику, я тотчас же принялась за прежние свои фабкомовские дела и почти тотчас же почувствовала, что они не клеятся почему-то. Я ли отвыкла от фабрики, фабрика ли от меня, или еще что-то случилось, но только ни спорости прежней, ни ладу в моей работе не было. То с доклада у меня утекает народ, то сама на директорском докладе глазами хлопаю, то в беседчики по съездовским материалам вовсе не попадаю. Один за другим пошли конфузы. Однажды минут двадцать говорила я на собрании о реконструкции фабрики, а когда меня спросили, что такое реконструкция, я так и не смогла ответить толком.

Надо мной тогда посмеялись, и частенько потом кликали Реконструкцией. Случай был, в сущности-то говоря, мелкий, но такие мелкие случаи копились, как невидимые капли в туче, и в конце концов разразилась гроза — в один прекрасный день меня послали на производство.

Перевод на производство, после того как человека выдвигали на организационную работу, означал, обычно, что с порученной работой человек не справился. Лично для меня это было двойным наказанием, так как я не знала, собственно говоря, никакого производства. На фабрику я пришла прямо с фронта, с большим запалом, но без всякого уменья, без всяких рабочих навыков. На какой-то период запала этого хватило на замену знаний, но затем наступила катастрофа.

Да! Для меня это была катастрофа, хотя вначале я видела в этом не катастрофу, а только оскорбление.

Я побежала в партком.

— Вы что же это? — напустилась я на заведующего орготделом. — Что же это вы делаете?

— А-а, Реконструкция заявилась, — усмехнулся заворг.

Я вскипела и резко оборвала его шутливый тон.

Заворг стал серьезен, но улыбка еще гнездилась в уголках глаз. Это был человек больших уже лет, питерец, рабочий Лесснеровского завода, застрявший на Севере с девятнадцатого года, когда прислан был на фронт с 3-м Петроградским полком.

Между нами произошло крупное объяснение. Я стучала по столу, требовала чего-то, а чего — пожалуй, и сама не знала. Заворг сидел против меня насупясь, дал мне выкричаться, выкипеть, потом исподволь и потихоньку стал, что называется, вразумлять меня.

— Ты пойми, Светлова, — говорил он, бережно поглаживая меня по плечу. — Так по столу стучать не хитро. Я знаю, что ты, что называется, кровь проливала, что баба ты лихая, да ведь сейчас не о том речь. Что было — то прошло, а вчерашними победами нам трудностей сегодняшних не решить. Нам надо другой бой принимать и целиться, брат, не на вчера, а на завтра. Вчерашнего-то ума, вчерашних знаний нам с тобой на завтра, смотри, маловато будет, да уже и на сегодня маловато, если по совести говорить. Ты погляди на себя — так — по-честному, по-коммунистическому: хватает тебя на хорошую сегодняшнюю работу? Нет, Светлова, нехватает. Кишка тонковата стала. А почему? Почему, я тебя спрашиваю?..

Он глядел на меня из-под насупленных густых бровей строгими серыми глазами и долго объяснял, почему нехватает меня на хорошую сегодняшнюю работу. Я спорила с пеной у рта, я ругалась, я обзывала заворга «заевшейся бюрократией» и еще как-то, не помню уж как. Словом, «вразумить» меня заворгу не удалось. Но одну горькую и вполне осознанную истину я унесла из парткома. Мне с цифрами и фактами в руках доказали, что работала я последние месяцы плохо. Это было достаточно убедительно, и у меня хватило духу не пытаться уходить от фактов и не извращать их в свою пользу.

Я много и горько думала над этим, вернувшись домой. Ночь почти не спала. И мало-помалу положение мое стало для меня ясным. Я отставала. Я стояла на месте, в то время как окружающие шли вперед. Уровень хорошего в прошлогодней работе стал плохим уровнем сегодняшней. Я держалась на этом уровне — и я съехала назад. Такова наша эпоха: стоять на месте — значит итти назад.

«Вчерашнего-то ума, вчерашних знаний нам с тобой на завтра, смотри, маловато будет..»

Я больше не спорила. Я даже не пошла объясняться по поводу того, что меня «вернули» на производство, на котором я никогда не была. Я полагала, что если это и ошибка, то указующая. Пусть так и будет. Я буду работать самую простую работу.

Я закусила губу и принялась за работу с остервенением. Мной двигало сложное чувство уязвленной гордости, заглушенного отчаяния и трезвого напора. Заворг часто навещал меня в цеху и говорил:

— Молодчик, Светлова! Напирай, напирай! Гляди — за тобой другие пойдут.

Я не представляла себе, как за мной пойдут другие, но очень скоро познакомилась с теми, кто не только не шел, но и не хотел итти за мной.