Анатолий Рыбаков - Лето в Сосняках ис

— Он работал в кино — оператором на кинохронике, — рассказывала Лиля. — Ну что тебе сказать? Пока мы ездили на футбол или ходили в ресторан, все было мило, а как началась настоящая жизнь — оказалось не то. Дома ему скучно, всем недоволен, сам не знает, чего хочет… И мамочка его во все вмешивалась. Он у нее «единственный». Он жил в Верхнем, я в Сосняках… Как-то он долго не приезжал, дней пять, наверно. Я к этому привыкла, он иногда неделями не появлялся — уезжал на съемки. А в этот раз я знала, что он в Верхнем и никаких съемок нет. Мне это было безразлично, я уже понимала, что жизни не будет. С ним не ладилось, с мамашей его не ладилось, и на Фаину они косились, а разве я позволю на Фаину коситься? Все понимала, а обидно: заставляет меня сидеть одну, я тогда была уже на шестом месяце. В это время, сама знаешь, все задевает, все кажется обидным. Вечером я собралась и поехала в Верхний. Открывает дверь его мамочка, увидела меня. «Эдика нет дома», а сама стоит в дверях, растерялась. Я вхожу, Эдик мой сидит за столом с девицей, выпивают, рука его у нее на плече, — Лиля засмеялась, — смотрят на меня, онемели от ужаса. А мамаша шепчет за моей спиной: «Лилечка, Лилечка…» Я стою и раздумываю, что надо в таких случаях делать. Ведь полагается что-то делать: скандалить, тарелки на пол кидать. А я ничего не могу и ничего не хочу, только уйти. У меня скоро ребенок должен быть. Повернулась и ушла… Приехала домой, собрала его барахло и отослала с Фаиной, — Лиля опять засмеялась, — ну а что им там Фаина выдавала, за это я, конечно, не отвечаю.

— Вот как у тебя получилось… — Ирина покачала головой, — такая красотка… Как ты в Москву уехала, ну, думаю, не вернется наша Лилька, устроит свою жизнь.

— Люди везде одинаковые, — пожала плечами Лиля. — А мне серьезные никогда не попадались. Всё такие, знаешь, для компании. Пока я была рядом — были хороши со мной, а когда рядом не было — забывали. Я перекидывала сумочку через плечо, — Лиля взмахнула рукой, показывая, как она перекидывала сумочку через плечо, — и никто не спрашивал, куда я пойду, есть ли мне куда идти. Знали, что мне некуда идти, и потому не спрашивали. А что они могли для меня сделать? Ни-че-го!

— Да уж, — сочувственно проговорила Ирина, — пришлось тебе хлебнуть.

— И знаешь, — грустно улыбаясь, продолжала Лиля, — только таким мальчишкам я и нравилась. И откровенно сказать: и они мне тогда нравились, просто так нравились, по-человечески. Веселые, беззаботные, живут, как птицы, и чего их шпыняют! И как они говорили, мне нравилось: «кир», еще как-то, я уже не помню.

Лиля улыбнулась своим воспоминаниям, потом тряхнула головой:

— Вот так… Я и решила после Москвы — все! Надо прибиваться к берегу. Заведу семью, выпишу мать, хватит! Вот и выскочила. Выскочила и обожглась.

— Помогает он тебе? — спросила Ирина.

— Ты что! — ответила Лиля. — Не могу я собственного ребенка прокормить? Нужны мне его деньги!

Ирина вздохнула:

— Тебе хорошо, ты красивая, ты свое возьмешь.

Жалуясь на судьбу, Ирина рассказала печальную историю своих неудач. Отец был причиной ее невзгод и несчастий.

— Ни один человек ко мне не заходил. «Не желаю я чужого человека в доме, не пропишу, на порог не пущу», — вот как он ставил вопрос. Могла я удержать кого?

— Что ж ты, маленькая была? Совершеннолетняя. Имела право привести кого хочешь. Тем более мужа.

— Боялась я его, немела, честное слово! Взгляд как у Николая Первого, я в кино видела, такой оловянный взгляд. Он меня ненавидел, и мать ненавидел, весь дом, всю семью.

— За что так?

— Спроси его! А ведь, когда я была маленькая, любил меня. Мать рассказывала, и я сама помню, смутно, конечно. А потом изменился. Жизнь тяжелая, отца расстреляли.

— Кого расстреляли?

— Его отца. Дедушку моего.

— Когда?

— А когда и других.

Лиля ошеломленно смотрела на нее.

— Мы и бумажку получили, его реабилитировали.

Из альбома, где лежали фотографии, Ирина достала конверт, протянула Лиле сложенную вчетверо бумажку. Такое же извещение, какое получила Лиля об отце: «За отсутствием состава преступления дело прекратить…»

— Ему было плохо. А мы при чем? — продолжала Ирина. — Мы чем виноваты? Нас за что ел? Грешно про покойника плохое говорить, но, знаешь, характер был такой, трудно передать. Что я от него вытерпела, боже мой, жизни не было, даже сейчас бьет по нервам. Поверишь — как вечер, так двери на запоры, сидим, как в домзаке, ни войти, ни выйти. Станет за занавеской и на улицу смотрит. На чердаке себе ну прямо сторожевую вышку устроил, из окошка всю улицу видно, все подходы. И никого я не могла к себе привести. Не то что мужчину — подруги и то не допускал. Ведь, кроме тебя, никто не ходил к нам. А как ты в Москву уехала, так все, никого не пускал.

— Чего же он боялся, может, деньги копил?

Ирина скосила глаза:

— Откуда им быть, деньгам? Как там ни говори, семья, дом — пай выплатили. Не в деньгах дело. Не мог страх перебороть. Как дедушку расстреляли, так он уже больше не мог страх перебороть.

— У меня тоже отца расстреляли.

— Ты девчонкой была, что ты понимала?

— Думаешь, мне от этого было легче?

— У тебя один характер, у него другой, — не стала спорить Ирина.

— Слушай, Ирина, а почему он отравился?

— Не знаю.

— Нехорошо, Ирина!

— Что такое, что ты меня стыдишь? — с беспокойством спросила Ирина. — Объясни, что случилось?

— Сама должна понимать. Миронова обвиняют.

— Ничего не знаю, ничего он не рассказывал. Только не из-за Миронова. Умер человек, и все его дела с ним умерли.

— А из-за чего? Скажи!

— Не из-за Миронова, и все. И не хочу я ничего касаться.

Лиля взяла ее за руку:

— Ирина, мы столько всего пережили, должны же мы быть людьми.

Ирина молчала, и Лиля молчала. Потом Ирина спросила:

— Что же ты от меня хочешь?

— Скажи, что знаешь.

Ирина опять помолчала, потом сказала:

— Когда судили твоего отца, он свидетелем был. Запутался.

— Он не запутался, — резко проговорила Лиля.

Ирина молчала.

— Что же ты молчишь?

— Разве я за него отвечаю?

— Я всю жизнь за отца отвечала.

Ирина посмотрела на нее исподлобья:

— Я не хотела ничего говорить, ты заставила.

— Я на твоего отца зла не имею, — сказала Лиля, — и не таких, как он, ломали… Ну, а теперь? Теперь из-за чего человека обвиняют? Разве это правильно? Пойди скажи, что Миронов ни при чем. Ты дочь, тебя послушают.

— Куда я должна идти? — колеблясь спросила Ирина.

— В партком.

— Стоит ли мне? Разберутся. Разве тебя кто обвиняет? И Миронов отобьется. У вас что, все снова?

— А что снова… У нас и не было ничего.

— Ах, — вздохнула Ирина, — как вы тогда хорошо танцевали, я до сих пор помню, все любовались, такая молодость была хорошая, я нарочно ушла, чтобы вам не мешать, боялась одна домой идти, я ведь трусиха была, а пошла, пусть, думаю, ее проводит, а у вас ничего не вышло, жалко… Ведь ты нравилась ему…