Георге Георгиу - Возвращение к любви

Нэстица была для Моги большой любовью и первой трагедией в его жизни. Родом из Пояны, она жила в домике по той же улице, где он квартировал, и они иногда встречались. Как-то в апрельские сумерки Нэстица шла от колодца с полными ведрами, а он взял их у нее и донес до ворот…

— Как тебя зовут?

— Настя… Нэстица Кэлиману…

Вскоре Максим сделал открытие, что самая сладкая вода в селе — в том колодце, откуда ее носит Нэстица.

Колодец Нэстицы…

Глубокие очи Нэстицы… Ее чистый поцелуй.

Печаль его и Нэстицы.

Как-то осенним лунным вечером дорога привела их как раз к винограднику Нэстицы.

— Погляди на луну, — сказала Нэстица, — она прекрасна, как невеста…

— Я возьму тебя на руки и понесу на эту луну!

Она вздохнула с болью и глубоким отчаянием.

— Родители выдают меня замуж. Через две недели свадьба…

— А ты? — он не мог поверить.

— Я не могу ослушаться отца.

— Тогда я украду тебя и увезу отсюда!

И сделал бы это, не думая о последствиях. Ничего ему не было нужно на этом свете, кроме Нэстицы.

— Это невозможно, Максим… Отец убьет меня, если я пойду против его воли… А мне хочется хоть иногда видеть тебя… Хоть издали…

Напрасны были все его настояния. Нэстица вышла замуж, а через три года умерла. В душе Моги ее образ остался на всю жизнь. После свадьбы Мога редко видел ее, большей частью случайно. Нэстица сторонилась его. И каждый раз он замечал, как она худеет, тает, как свечка… Угасла из-за тоски, из-за большой любви к нему… И было горько и больно ему…

Через несколько месяцев после смерти Нэстицы Мога уехал из Пояны…

Иногда Нэстица неожиданно появлялась перед ним, он видел ее как наяву, большие черные глаза всматривались в него с надеждой человека, у которого нет на этом свете никого более близкого. Больно было вспоминать ее робкую улыбку, едва освещавшую бледное лицо.

Смог бы Будяну написать о той их луне? Вряд ли! Это было так давно, что любовь уже стала казаться сказкой, легендой, а он, Мога, поседел, и воспоминания молодости вызывали бы только улыбку… Будяну еще не прошел через все, что познал Мога, и поэтому торопится ухватить то, что лежит на поверхности.

Мога встал из-за стола и медленно подошел к окну. Сквозь запотевшее стекло различался силуэт высокого обелиска, на белом мраморе выделялась высеченная из красного мрамора фигура молодого солдата. Позади, в нескольких метрах, обелиск опоясывали белые плиты с золотыми буквами — именами тех, кому не суждено было вернуться в родные края. Памятник возвели четыре года назад, открыли Девятого мая. Было много народу, много слез и цветов… И горящих свечей… В тот вечер Мога вышел из правления, проводив многочисленных гостей, и внезапно увидел вокруг памятника, на пьедестале, на гранитном поясе, между венками цветов множество желтоватых огоньков, мерцавших легким колышущимся пламенем, словно кто-то тихонько дул на огоньки. В первый момент Мога не понял, что это такое. Он пересек улицу, подошел и глазам своим не поверил: горели свечи! Десятки зажженных свечей! Две или три женщины, как тени, стояли молча, словно сторожили эти огни и не давали потухнуть.

— Это ты, Максим?

Ему навстречу вышла мать, и он в растерянности остановился:

— Я, мама…

Она приподнялась на цыпочки, обхватила его голову руками и поцеловала в обе щеки.

— Сколько я ждала твоего отца… И вот теперь он с нами. Длинной была его дорога к дому…

— Да, мама, но…

Дуновение ветра заколебало пламя свечи, и мать прикрыла ладошкой желтое пламя…

— Не говори ничего… Великое и святое дело сделал ты…

Мать умерла в прошлом году, в конце зимы. Пока жила, ни на что не жаловалась. С весны до осени, с осени до весны она не знала отдыха, находила себе работу на весь долгий день. А в длинные зимние вечера садилась за ткацкий станок, и из-под ее заскорузлых жестких пальцев выходили редкой красоты ковры. Многие дома в Стэнкуце украшали ковры ее работы, и матери посылали своих дочек к Аглае Мога учиться секретам ткачества, ведомым ей одной. А на свадьбах, среди приданого невесты, выставленного на обозрение, на самом почетном месте красовались ковры матери Моги.

…Она и умерла за ткацким станком. Максим вернулся домой к полуночи, увидел свет в горнице, где старушка держала свой станок, и пошел прямо туда. Сначала он подумал, что мать задремала, склонив голову на основу. Ее седые волосы выбились из-под белой косынки, и одна прядь прикрыла красную, как кровь, розочку. Невиданная до той поры роза, с серебряными прожилками на листьях; она, казалось, только что расцвела, питаемая не соками земли, а материнской кровью, В одной руке мать еще держала челнок, а второй прикрывала зеленый листок, словно защищая его от проснувшихся зимних холодов. «Вот вытку этот ковер для Матея и уберу станок, — говорила ему мать всего несколько дней назад. — Что-то покидают меня силы, Максим…»

Ковер так и остался незаконченным словно жизнь человека, неожиданно прервавшаяся.

Мога свято хранил одну статью — «Мастерица из Стэнкуцы», написанную еще весной сорок первого года по случаю первой республиканской выставки крестьянских ковров. Он хорошо помнил ее содержание, и среди других особенно запомнилась одна фраза:

«В комнату вошел меньшой, с охапкой разноцветных клубков, словно радугу принес в хату…»

Меньшим был он, Максим…

Со свинцового неба снова повалили крупные хлопья снега, будто невидимая огромная яблоня тихо отряхивала свои легкие лепестки и ткала из них неповторимый ковер — из одних только белых ниток.

«Наверное, и в Пояне идет снег», — подумал Мога. Он давно не был на могиле Нэстицы, и кроме него некому было ходить туда. Когда он окончательно переедет в Пояну, возьмет Матея, и они вместе пойдут туда… Мога пристально глядел в окно и неожиданно увидел среди густой белой пелены устало бредущую женскую фигуру. Она шла медленно, словно проделала длинный путь, очень длинный, из другой жизни, из сказки…

Валя решилась уйти домой только после того, как убедилась, что Килина, жена Саввы Ходиниту, полностью пришла в себя после той страшной ночи. Она задремала лишь к полудню. Валя несколько раз подходила к ее постели; отдав необходимые распоряжения медсестрам, вошла в свой кабинет, чтобы одеться.

Она глянула в окно и увидела, как Савва Ходиниту торопливо выгружает из повозки свежеобструганные доски. А мастер Жувалэ разбирает остатки разбитых ворот.

Валя медленно опустилась на стул и облегченно вздохнула. Не потому, что чинили ворота, а потому, что это делал Савва Ходиниту.

Она вышла из кабинета, на минутку задержалась в коридоре, прислушиваясь к тишине, словно желая еще раз удостовериться, что теперь может спокойно уйти домой.