Александр Андреев - Широкое течение

— Ученье от нее не уйдет, Леня, — ведь ей еще и восемнадцати нет. Ты знаешь, здоровье у нее слабое, а она у нас одна… Пусть отдохнет девочка этот год, пускай съездит на море, ей надо укрепить и нервы и легкие…

— Но ведь нельзя же так, Надя, милая, — возразил он ей мягко. — Нельзя, чтобы человек ничего не делал. Она молодая… Ее могут затянуть в любую нехорошую компанию… И пропала! Ты бы об этом подумала!

— Что ты? — испуганно воскликнула Надежда Павловна, — Люся умная девочка, она ничего лишнего себе не позволит. Я знаю! А работать она успеет, еще наработается вдоволь, — жизнь только начинается.

Леонид Гордеевич тяжко вздохнул и покорился, отметив про себя, что вот и опять не может настоять на своем.

— Я был не сдержан с тобой, прости, — пряча глаза, промолвил он и тихонько погладил пальцами ее седеющий висок.

Получив гонорар за журнальную статью и премиальные, Леонид Гордеевич купил путевку и отправил дочь на юг; но держался он с ней отчужденно, суховато, с невылившейся внутренней досадой.

— У других сыновья и дочери в школы, в институты пошли, а мы свою на курорт проводили, — с горечью сказал он жене, возвращаясь с вокзала.

…Отогревшись немного, Люся повернулась и безотрывно, зачарованно стала глядеть на знакомую с детства картину на стене: лошадь, напрягаясь, везла большой воз сена по зимней дороге. Нижняя половина картины была освещена ярче верхней, абажур покачивался, свет перемещался, и казалось, что лошадь ожила и двигается.

— Что примолкла? Промерзла? — заговорила Надежда Павловна.

— Мне сегодня было скучно что-то, — задумчиво отозвалась дочь.

— Не всегда же должно быть весело, птичка. — Лежа на боку, спиной к дочери, Надежда Павловна повернула голову. — Где ты была? О, в Художественном, «Три сестры»! С Антиповым?

— И пьеса грустная, беспросветная какая-то, точно на меня черное покрывало накинули, — пожаловалась Люся, — и Константин тоже… Я заметила, мама, что он никогда не смеется, а только усмехается, и всегда по-разному, в зависимости от причины, вызвавшей эту усмешку…

— А того парня из кузницы, Антона, ты встречаешь? — заинтересовалась Надежда Павловна и легла на спину, положив на грудь книгу. — Как сейчас вижу его — стоит в прихожей у вешалки, про весь свет забыл… Я поняла, что он тебя любит.

— Да, он мне сказал об этом в тот же вечер. Надо будет спросить о нем у Антипова.

Замолчали. Вошел Леонид Гордеевич, в жилете, с расстегнутым воротом рубашки, взглянув на стенные часы, обеспокоенно спросил:

— Людмилы еще нет?

— Давно пришла. Вот рядом со мной лежит, — поспешно ответила Надежда Павловна.

— Все покрываешь, — осуждающе произнес он, теребя бороду. — По танцулькам порхает, дома не посидит…

— Какие танцульки? Она в МХАТе была. «Три сестры» смотрела.

— «Три сестры»… Три… Было бы, пожалуй, лучше, если бы их было три, а то вот только одна, да… — не договорил, скрылся за дверью.

Люся опять уткнулась в шею матери.

Всю ночь и утро шел снег, укрыл лужи, рыжие пятна сырой осенней земли, завалил рытвины и ямы, мягко лег на стеклянные крыши корпусов, на асфальт, и, не тронутый закопченным дыханием цехов, плескал в окна чистый, радостный свет; изредка в незастекленный квадрат крыши залетала снежинка, испуганно трепетала в синем прозрачном дыму, таяла и прохладной каплей падала на чье-нибудь горячее лицо.

Эту неделю бригада Полутенина работала во вторую смену. После утренних занятий Антон пришел в цех задолго до сигнала. Наблюдая за Камилем Саляхитдиновым, он все более изумлялся; поддержка товарищей как бы щедро напитала его веселой яростью и отвагой.

«Как все-таки мало человеку надо, — подумал Антон. — Оказывается, вот ему, в сущности, не хватало самой малости — простого человеческого внимания. А может быть, это главное, без чего невозможна жизнь? Конечно! Внимание! Это прежде всего желание понять человека, помочь ему, поддержать… А особенно в трудную минуту… А Камиль даже не понимает, почему ему стало легче жить…».

После того памятного дня, когда Камиль впервые начал выполнять норму, взгляд его на себя, на свою работу и на окружающих круто переменился. Точно долгое время с большим усилием взбирался он по крутизне, скользил, скатывался назад и вот достиг, наконец, вершины перевала, откуда все видно и где легче дышится.

«Что со мной делается? Ай-яй! — с удивлением думал Саляхитдинов. — Почему меня так тянет в кузницу, к молоту?»

И на Сарафанова тоже повлияла эта перемена; он стал менее угрюмым, наоборот — даже веселым, проворным; он красиво и ловко играл кочережкой; раскаленная болванка плавно выписывала в воздухе дугу от печи к молоту.

Камиль заметил, за собой, что ходит он по кузнице прямо, с достоинством, глаз не прячет, а смотрит по сторонам открыто и даже с гордостью; он ощутил неведомый ранее сладкий, пьянящий вкус труда. В работе был неистов, напорист, подбадривал Илью Сарафанова, крякал, ухал, в короткие передышки пронзительно смеялся: он все более походил на факира, с огнем и громом выполняющего свой самый трудный номер.

Однажды на вечере кузнецов во Дворце культуры, сидя в буфете, Камиль увидел появившегося там Фирсонова, ударил по столу кулаком, приказав приятелям:

— Сиди тихо!

Задевая за углы столов, он неудержимо и косолапо ринулся к Алексею Кузьмичу, подступив, почти пропел, широко улыбаясь:

— Ты хитрый человек, хороший человек! Зачем глядишь строго, секретарь? Давно Камиль не пил пива — денег нет. Теперь деньги есть — Камиль пиво пьет. За твое здоровье пьет! Спасибо тебе, секретарь! Теперь, что скажи — все сделаю по-твоему. Что спроси — все отдам. Сердце спроси — сердце отдам, на! — Он бухнул себя по широченной гудящей груди. — Давай выпьем, Кузьмич! Не хочешь? Тогда целоваться давай за дружбу.

Фирсонов вышел, с добродушным осуждением покачивая головой и усмехаясь.

…После сигнала Камиль, отшвырнув клещи, сунул руку в разбитую половинку окна, схватил горсть снега, смял, откусил кусок, остальное приложил к пылающим щекам.

— Скоро буду вызывать Фому твоего на поединок, — известил он, подмигивая Антону. Подошедший Фома Прохорович одобрительно кашлянул, ответил:

— Давно пора.

Саляхитдинов отправился мыться, а к Полутенину Василий Тимофеевич привел молодого парня и сказал:

— Вот тебе, Прохорыч, новый нагревальщик. Учи его… — Повернулся к Антону, вытянул из нагрудного кармана книжечку и, заглянув в нее, распорядился: — А тебя, гляди, парень, освобождаю от работы сроком на три дня: походи по цеху, поучись — и на молот.

— Мне есть у кого учиться, — с обидой за Фому Прохоровича ответил Антон.

— Делай, что тебе велят.

— Тебе дельно подсказывают, — поддержал Фома Прохорович. — Есть такие артисты, Антоша, — залюбуешься! Дарьин, например, присмотрись-ка к нему.