Сергей Воронин - На своей земле

— Чего захотела! — высокомерно усмехнулся Иван Сидоров, польщенный просьбой Полинки. — Как же я могу сознательно притормаживать действие механизма, тем паче, что у меня тоже обязательство — сжинать в день по четыре гектара… — Неожиданно он строго взглянул на Костю. — Ты, парень, поменьше ей в глаза гляди, когда останешься заместо меня, а то смотри, как она ими светит, затемнить мозги может…

Костя смущенно хмыкнул.

— Что это вы такое, дядя Ваня, говорите, — обиженно поджала губы Полинка, — я к вам с серьезным разговором, а вы такое… Вам легко сидеть на жнейке, а каково нам…

Кузнец строго сдвинул брови. «Когда это мне бывало легко?» — хотел он спросить.

— Вы бы лучше наш труд механизировали…

— А-а… — улыбнулся Иван Сидоров. — Подумаю…

За мостом люди разошлись на участки. Иван Сидоров свернул вправо, к высокому бугру. За ним начиналось поле ржи. Когда лошади поднялись на бугор, кузнец привстал с сиденья, окинул взглядом волнующуюся рожь. Она была похожа на море: временами темнела, потом становилась светлой и все время была в движении.

— Эва, сколько ее! — воскликнул Сидоров.

Девушки, приставив ладонь к бровям, смотрели из-под руки в долину. Дуняша вся подалась вперед, робко улыбалась. Отец перехватил ее взгляд; у крайней полосы стоял Кузьма. Иван Владимирович глубоко вздохнул. Разве он не видел, не понимал, о ком тоскует Дуняша, его единственная дочь… Да что же поделаешь? Он вытянул лошадей кнутом.

Кузьма, широко улыбаясь, шел навстречу. В этот день был он одет в парадный китель, с тремя рядами колодок, в выутюженных брюках, в новой фуражке с блестящим козырьком.

— Вы, Кузьма Иваныч, ровно на праздник оделись, — подскочила к нему Полинка.

— Правильно. Праздник и есть… Посмотрите, какая красота! — он повел рукой, словно открывая море зерновых.

Иван Сидоров сошел со жнейки, степенно откашлялся.

— Значит, это самое поле и предстоит убрать? — важно спросил он, как будто впервые видел рожь своего колхоза.

— Это самое, сорок гектаров. В десять дней управитесь? — Кузьма внимательно взглянул на него.

Иван Сидоров недовольно поморщился. Рожь полегла. Колос уродился настолько тяжелый, налитой, что стебли не выдержали, склонились к земле. Он посмотрел вперед и увидал в стороне Дуняшу. Она стояла, опустив голову, ровно виноватая.

— Вот так и происходит, — внезапно рассердился он, — налаживаешься на одно, а получаешь другое. — Все же ему было обидно за дочь. — Теперь что же получается? — он повысил голос. — Вкруг ходить нельзя, придется по одной стороне, с холостым ходом. Значит, вместо четырех гектаров от силы два одолеешь! Вот тебе и в десять дней!

— Лежалой ржи немного, — успокаивая его, сказал Кузьма, — только с краю, а там пойдет хорошо… Зато рожь-то какая! Семьдесят зерен в колосе… Ну-ко, пробуй свою жнейку, Иван Владимирович…

— Ее пробовать нечего, — с задором ответил кузнец. — Садись, Костя, погоняй лошадей. Дуняша, возглавляй свою бригаду!

Костя тронул лошадей. Застучала трещотка. Иван Сидоров вскочил на ходу, прижал граблями на решетку стебли ржи. Ножами их срезало, он прихватил еще, отгреб поближе к себе, потом еще… Лошади прошли всего три шага, а с решетки уже сполз на землю первый сноп.

— А ну, подбирай его, девчата! — входя в азарт, видя, что жнейка работает на славу, задорно крикнул Сидоров.

Еще три шага прошли лошади, и второй сноп остался на земле. Девушки кинулись перевязывать их. И сразу стало видно, что им не управиться за жнейкой: пока они возились с тремя снопами, на земле уже дожидались их еще четыре.

— Давай, давай! — кричал Сидоров, сбрасывая на жниво еще сноп.

Полинка раскраснелась. Ловкая, сильная Дуняша быстро перекручивала соломенный жгут, опоясывала им тугой сноп, ставила в суслон. Может быть, на нее и не смотрел Кузьма, но ей казалось, что только за ней он и следит, потому что только о нем она и думала. Теперь уж она знала: он не любит ее, и никогда они не будут вместе. И непонятно ей было, почему так случается в жизни: она для него все сердце раскрыла, а ему не нужно оно, а вот Мария, всегда сдержанная, холодно принимавшая его, стала ему самой дорогой. Раньше Дуняша еще верила, что, может, ее счастье сбудется, находила для себя какие-то слова утешения, надеялась, но теперь она знала: этому не бывать. С того дня как уехал Петр, видела, что Кузьма с Марией все ближе становятся друг другу. И все-таки ей было приятно сознавать, что Кузьма смотрит на нее, видит, как она работает, и она еще больше старалась, как будто хотела сказать: «Видишь, я все делаю хорошо и быстро, я не сержусь на тебя. И все равно ты мне самый дорогой».

А Кузьма, и верно, смотрел на нее, он любовался ее силой, ловкостью. Он был счастлив, и у него ни одной мысли не было о том, что в его колхозе кто-то может тосковать, грустить. Он все сделал для людей, что было в его силах. Нелегко прошел для него этот год. Были ошибки, было немало сомнений, но восторжествовала правда жизни, — та-правда, которая изо дня в день ведет народ к коммунизму.

Он стоял, подставив лицо солнцу, держа в руке фуражку, ветер разбрасывал по его лбу светлые волосы, и смотрел, как под веселый стук трещотки бодро шагают лошади, как покорно ложится на решетку колосистая рожь, как через одинаковые промежутки остаются на земле толстые снопы, как, словно в атаке, перебегают девушки, распластывают перевясла, туго схватывают ими в поясе снопы, ставят их в тучные суслоны.

Он смотрел на рожь. Вспоминал, как с утра и до ночи люди ухаживали за посевами, как жадно смотрели в небо, ожидая дождя, и как легко вздохнули, когда крупный, шумный ливень с громом обрушился на землю. Вспомнил и те тяжелые ночи, когда спасали урожай от воды.

Кузьма, весело насвистывая, пошел на овощеводческий участок. По пути снял с пшеницы жниц, направил их к Сидорову.

На овощеводческом шла рубка белокочанной. Еще за неделю до уборки было условлено отправить несколько машин ранней капусты в Ленинград — шефам и на колхозный рынок — и на половину вырученных от продажи денег приобрести для колхоза молотилку, установить на скотном дворе водогрейку, построить дом правления колхоза. Тут же с полей на машины МТС грузилась в ящики белокочанная. Николай Субботкин и Никандр, взмахивая ножами, подрубали кочны, перекидывали их ребятам Лапушкиной. Варвара и Сережка укладывали кочны в ящики. Одна машина была уже готова к отправке. Шофер, зажав в зубах папиросу, бил носком сапога по резиновой шине, проверяя давление. Мария взвешивала на весах ящики с капустой, записывала в тетрадь. Она была в кофте с короткими рукавами, в короткой юбке, в тапочках на босую ногу. Во всем ее облике было что-то домашне-уютное. Взглянув на Кузьму, она улыбнулась. Теперь ее не мучили думы о Петре: разочарование разбивает любовь. Она уже твердо знала, что они люди разные, что их пути никогда не сойдутся. В последнем своем письме она ему твердо написала, что жить с ним не будет, и просила не писать больше писем. Она опасалась, что он начнет ее преследовать, но на ее письмо ответа не последовало. Прошло больше месяца, а он все молчал.