Николай Угловский - Подруги

— Некому.

— А домой?

— Мама знает, где я, а отец у меня строгих правил, он даже, видеть меня не захотел, когда узнал, что я с этим… с Валеркой… жила. Вот я и оказалась здесь.

— О! — только и смогла выговорить Верочка, страдая за подругу.

— Вот так, Берусь, — с каким-то облегчением сказала Лена и выпрямилась, подняв голову от колен. — Ну хватит. Что это на меня сегодня нашло? Катя легла?

— Ага, — печально кивнула Верочка.

— Не надо ей ничего говорить, и без того она какая-то настропаленная.

Верочка не сразу поняла, о чем не надо говорить Кате — о том ли, что услышала сейчас от Лены, или об отлучке в поселок. Скорей всего, о том и другом. Но, вспомнив о Кате, Верочка встрепенулась.

— Ну, конечно, не надо, только бы она сама все как следует обдумала. Я Виктора там нашла — смеется: с коровами, говорит, там танцуете или как? Не надоело еще?.. Это ему, наверно, Катя нажаловалась. Ну трудно, так зачем же об этом Виктору говорить? Читала про нас в газете? Патриотками называют, за почин хвалят. Это же не шуточки…

— Какие там шутки, — отозвалась Лена, и в голосе ее послышались прежние иронические нотки. — Растрезвонят, а потом моргай…

— Это зачем же нам моргать? — удивилась Верочка. — Перед кем?

— Ну мало ли перед кем… перед людьми, понятно. Ты что же, уверена, что выдержишь до конца?

— То есть, как это? А что же нам делать? Нет уж, будь что будет, а я выдержу. Иначе зачем же мы ехали?

— Ездили до нас, поедут и после нас… До конца, говоришь? А ты представляешь этот конец? Всю жизнь дояркой будешь? Согласись, что веселого тут мало.

— Лена, да ты о чем? — растерянно и громко спросила Верочка. — Не нравится тебе здесь? Уходить, что ли, надумала?

— Верно, Берусь, не нравится, только никуда я пока уходить не собираюсь, не беспокойся. И надумала бы, так уходить-то мне все равно некуда, — усмехнулась Лена и мягко обняла Верочку, зашептала ей в распущенные на затылке, пахнущие дорожной пылью волосы: — Меня сегодня Осипов провожал, смешной такой, слова такие пышные, а сам пьяный. Он меня три часа ждал, пока я с коровами управилась, даже на концерт не пошел. Оказывается, Логинов его за что-то пропесочил, грозил от работы отстранить, вот он и разоткровенничался: давно, говорит, хотел отсюда уехать, а сейчас, дескать, не могу. В общем, в любви признался, а мне смешно. Проспится, и ему самому, небось, совестно будет…

— А может, и вправду — что у трезвого на уме, то у пьяного на языке? — улыбнулась Верочка, не зная, радоваться или тревожиться за подругу. — То-то я давеча заметила — ты какая-то не такая пришла…

— Ну вот еще! Просто устала. Он же всякую чепуху нес, ты бы только послушала. Ладно, встречусь с ним, уж я посмеюсь. Пойдем спать.

— Пойдем. А Кате я все равно завтра выскажу…

— Ты бригадир, делай, как знаешь. Только зря ты волнуешься, никуда она не, денется, самолюбие не позволит. Посмотрим лучше, что она сама заговорит…

— Да она теперь неделю молчать будет.

— Вот и хорошо. Хватит времени подумать…

Катя ждала упреков и готовилась их отразить, и это было бы для нее куда легче, чем молчаливое осуждение, которое она иногда ловила в глазах Верочки. Требовалось время, чтобы восстановить былую теплоту в их отношениях, и Катя замкнулась в себе, выжидая и злясь неизвестно на кого.

Дел на ферме прибавилось. Подоив и накормив утром коров, доярки выгоняли их в ближайший перелесок на пробившуюся первую травку — сначала на час-полтора, потом до полудня. Верочка, кроме того, по совету тети Паши, решила после вечерней дойки скашивать в оврагах и на косогорах буйно росшую там траву и задавать ее коровам на ночь. Решить-то решила, но тут встретилось препятствие, о котором Верочка не подумала: она не умела косить. В неудобных, поросших кустарником местах траву можно было взять только косой-горбушей, и Верочка храбро выбрала одну из них, валявшихся на чердаке скотного двора — на ее взгляд, самую легкую и удобную. Ничего не сказав девчатам (она сперва хотела попробовать сама, а затем уж уговорить их последовать ее примеру), Верочка отправилась в ближайший овраг. Там, особенно в самом низу, по обеим сторонам еще не высохшего ручейка, трава была на диво хороша.

Верочка, держа косу на отлете (боялась порезаться), бегом спустилась в овраг, выбрала место поровнее, поплевала на ладошки, судорожно ухватилась за кривую, обтерханную множеством других ладоней рукоятку, несильно размахнулась и… угодила носком косы в землю. Трава даже и не, шевельнулась. Еще раз — результат тот же. Верочка понимала, что надо косу направлять плашмя к земле, но боялась, что коса срикошетит и ударит по ногам, она пробовала и так и сяк, взмокла от напряжения, а перед ней лежали лишь жалкие, срезанные с землей или по верхушкам пучки травы.

И Верочка сдалась: бросив косу, она опустилась на колени и принялась рвать траву руками. Рвала отчаянно, с ожесточением, с исказившимся от усилий лицом, хотя и сознавала, что труд этот бесполезен и бессмысленен.

Но она рвала и рвала, словно наказывая себя за свою беспомощность.

— Эй, ты что тут делаешь? Цветочки собираешь, а? — услышала она над собой откровенно смеющийся, страшно знакомый голос Юрки Ивашкина и испуганно повернулась, покраснев до корней волос.

— Ну и цветочки… тебе какое дело?

— Да мне, понятно, дела никакого нет, собирай на здоровье, — ухмыльнулся Юрка, шмыгнув усыпанным крупными веснушками носом. — Ну-ка, пусти.

Он поднял косу, подкинул ее, поймал на лету правой рукой, неуловимо быстро подхватил рукоятку левой, вынес вперед одно плечо, размахнулся — и ровный пласт разнотравья полукружьем лег у Юркиных ног. Верочка, притаив дыхание, смотрела. Юрка прошел шагов десять, выпрямился, горделиво оперся о косу, как о шпагу, и дружески подмигнул.

— Вот как надо. Руки и тело держи свободно, не напрягайся, замах делай в наклоне, не сверху, а как бы сбоку, тогда коса сама правильно пойдет. Давай, попробуй…

Он отдал косу Верочке, сам встал сзади нее, показал, как надо браться за рукоятку. Прижимаясь к ней грудью, касаясь разгоряченной щекой ее волос, Юрка развернул Верочкины плечи, помог сделать замах и, отойдя, ободряюще сказал:

— Ты, главное, не бойся, коса тебя никогда не ударит, если даже и из рук вырвется. Это же такой закон механики. Ну, начали!

Верочка с силой опустила косу, лезвие тускло сверкнуло в траве и рванулось за спину так, что Верочка пошатнулась.

— Неплохо, — хмыкнул Юрка. — Только силы большой тут не, надо. И наклоняйся чуть пониже. Вот так…

Он опять прижался к Верочке грудью, поправляя косу в ее руках. Но она не обиделась, даже не почувствовала его прикосновения — так бережно дотрагивался он до ее плеч и рук. Однако если бы она обернулась, то увидела бы, как изменилось Юркино лицо. Оно стало вдруг напряженным, потрескавшиеся губы вздрагивали, глаза устремлены не на косу, а на маленькую родинку, прилепившуюся у Верочки на шее, там, где кончались завитки волос. Юрка уже почти прикоснулся к ней губами и замер от страха, но тут Верочка сделала движение головой, и его губы еще раз скользнули по ее прохладной нежной коже пониже уха. Невольно отодвинувшись, Юрка пробормотал: