Юрий Рытхэу - Полярный круг

От этих мыслей я шаг у Пины стал иной, и взор прояснился, и в сердце зажглось пламя охотничьего азарта. В эту зиму Пины будет неутомим. Он добудет для Тин-Тин самые нежные и теплые меха — белого горностая, рыжую лису, полярного волка, пушистую росомаху. Пусть она будет одета лучше всех, и пусть других будет глодать тайная зависть. От этой тайной зависти и женщина слаще…

Размышления возвеличивали Пины в собственных глазах, и он начинал думать о себе с особым уважением. Он вспоминал, как много он добыл песцов и лис в прошлую зиму, как долго преследовал полярного волка и все же догнал его, несмотря на плохую погоду, как добил палкой росомаху, запутавшуюся в петле… Сказать по чести, Пины ни в чем не уступал Кэу, а может быть, и кое в чем превосходил его. Например, он моложе и выносливее. Правда, старшинство особо почитается, и само собой разумеется, что проживший дольше не только в знаниях превосходит молодого, но и пользуется многими преимуществами. Его слово — закон… Но вот достаточно ли это справедливо?

Пины вытаскивал из-под снега пожухлые, полузамерзшие морские травы, отряхивал и вешал на руку, на непромокаемый уккэнчин, тщательно сшитый из хорошо очищенных и высушенных моржовых кишок. Вдруг Пины вспомнил: а ведь уккэнчин принадлежит Гойгою, и не следовало бы надевать одежду человека, еще открыто не признанного умершим.

Но укол совести быстро затих: в том, что Гойгоя больше нет в живых, мог сомневаться только безумец. А законности притязаний Пины на Тин-Тин больше ничто не препятствовало: лед вплотную подошел к берегу, закрыл всю вольную воду, возвестив белизной своей наступление зимы, поры метелей, морозов и долгих ночей.

Пины повернул обратно. Поднимаясь по галечной гряде, он увидел Кэу, всматривающегося в белую морскую даль.

— Сегодня устроим обряд вопрошания, — сказал Кэу.

У Пины с досады екнуло сердце: обряд вопрошания устраивался, когда умерший еще находился в яранге, обряженный в дальний путь. А тут никто не знает и не ведает, где тело Гойгоя. Но, видно, Кэу трудно смириться с мыслью о смерти младшего брата и он ищет каждую зацепку, чтобы только не сказать вслух: да, Гойгой, ты ушел от нас навсегда.

Обряд вопрошания происходил в яранге Пины, где проживал Гойгой и откуда, умри он в яранге, он начал бы свой путь сквозь облака. Так как тела не было, то Кэу соорудил чучело, использовав старую одежду Гойгоя, а гадательную палку, которая в обиходе служила для выделки шкур, просунул под голову, сделанную из шапки, в которую скорбная Тин-Тин положила теплые оленьи рукавицы.

Кэу спрашивал о причинах смерти, молча слушал ответы, которые были то утвердительны, то отрицательны, в зависимости от того, легко или тяжело поднималась шапка-голова, интересовался, не держит ли зла ушедший на оставшихся в живых… Все ответы были благоприятны.

— Кому же ты оставляешь свою жену Тин-Тин?

Услышав вопрос, заданный чучелу с излишней громкостью, и Тин-Тин, и Пины вздрогнули, невольно глянув друг на друга.

Но ответа на вопрос не было, ибо задан он был не так, как следовало.

И тогда Кэу спросил:

— Оставляешь ли ты жену свою согласно древнему обычаю — старшему брату?

Гадательная палка словно приросла к полу из моржовой кожи, придавленная шапкой с оленьими рукавицами.

— А может, ты хочешь, чтобы твою жену наследовал твой бездетный брат Пины?

На этот раз палка легко приподнялась.

Пины едва сдерживал ликование. Он даже не обратил внимания на то, что уходящий сквозь облака оставил ему копье и нож.

— Ну вот, — сказал, уходя, Кэу. — На десятую ночь можешь взять Тин-Тин.

Да, это так и называлось — взять женщину. По отношению к Тин-Тин это звучало немного смешно, но Пины подавил в себе усмешку и молча кивнул. Все видели, как достойно он себя держал, и если и были у него попытки раньше времени взять женщину, то благоразумие у него всегда брало верх. Теперь приближалось его время. И то, что он сделает, он сделает с полным внутренним сознанием своей правоты, с основательностью, доказывающей, что Пины настоящий мужчина.

Тин-Тин понимала значение обряда вопрошания. Это был последний предел, за которым у нее уже не было убежища, где она могла хотя бы мысленно встречаться с надеждой. Теперь и надежды не стало.

Чтобы уйти от собственных мыслей, Тин-Тин изнуряла себя работой, бралась за все, и это воспринималось Пины как знак примирения с судьбой, признание и желание быть главной женой. Он дал ей лучшие шкуры для зимнего кэркэра, отвел место у правого угла полога, ближе к главному жирнику.

А Тин-Тин уходила за водой все дальше и дальше в тундру в поисках незамерзших ручьев. Пока везла кожаное ведро на санках с полозьями из моржовых бивней, от выплесков оно покрывалось ледяной коркой — тин-тином, пресным прозрачным льдом.

Она откалывала лед и думала, что сама и снаружи и изнутри покрывается этим тин-тином, белеющим от мороза. Иногда она боялась, что при резком движении она может сломаться, разбиться, как разбивается сосулька тин-тина, отколотая от замерзшего потока… Уйти бы за тин-тином и больше не возвращаться, прошагать по замерзшей тундре до родного стойбища и остаться там… Отчего это ей выпала такая судьба — найти свое счастье и тут же потерять и вместо потерянного счастья обрести наказание?

Вот следы зверей. Они ведут к дремлющим под снежным одеялом, умолкнувшим речкам, к тихим холмам, уходящим за розовым гаснущим лучом зимнего солнца. Вот пробежал заяц, просеменила лиса, песец украдкой прокрался за леммингом… А вот прошел какой-то неведомый зверь. Рисунок следов будто человеческий, но отпечатки какие-то странные…

Невольный страх захолодил укрытое меховым кэркэром тело, и Тин-Тин повернула к стойбищу.

Решимость умереть привела Гойгоя к крутому обрыву над замерзающим морем. Цепляясь за окаменевшие от мороза кочки, Гойгой карабкался на самый верх, чтобы оттуда ринуться на острые обломки льда под черными скалами.

С того мгновения, как он убедился в своем превращении, желание увидеть Тин-Тин и родное стойбище сменилось неукротимой решимостью навсегда уйти из жизни. И речи не могло быть, чтобы в таком виде явиться перед людьми. Люди всегда убивали тэрыкы, если им доводилось выследить оборотня. Так, во всяком случае, говорилось в сказаниях.

Поднимаясь над морем, Гойгой с горестным удивлением ощущал странную раздвоенность своего нового состояния. В обличье покрытого короткой шерстью существа как бы одновременно сосуществовали двое, и если один решил непременно умереть, то другой всячески этому противился. Так, он осторожно шел по краю обрыва, как бы страшась ненароком сорваться вниз, в ослеплении горем сохраняя удивительную ясность мышления, сообразительность и целесообразность поступков.