Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Он пристукнул кулаком по столу и, как всегда, когда чувствовал себя виноватым, насупился.

Упреки отца не удивили Андрея Ильича, он знал, что старик недоволен собой и в таких случаях бывает несправедливым. Вместе с тем в его укорах было и нечто принципиальное. Неспокойный Илья Степанович, склонный вспылить по малейшему поводу, немало пострадавший за свою горячность, был убежден, что именно в бурном волнении сказывается подлинный характер человека; только жизнь, исполненная непрерывной борьбы и страданий, плодотворна. Излишнее спокойствие — свойство неполноценной человеческой натуры. Сына он причислял к этой несовершенной породе и в душе его осуждал. Андрей Ильич, спокойно переносивший упреки отца, на этот раз не уступил. Обиделся ли он, страдания ли сделали его менее сдержанным, или ему просто захотелось разуверить отца, — он устремил на него укоризненный взгляд и с легким упреком сказал:

— Не понимаешь ты меня и неправильно обо мне судишь, а называть коммуниста реформистом — нехорошо. Не такой уж я податливый и не такой бесхребетный, как это кажется тебе. Я только верю в человека, знаю, что на доброе он ответит мне тем же, незачем с кнута начинать. Человек не камень, на тепло откликнется теплом, а встретится такой, что с ним не поладишь, — не уступлю: рассорюсь и от себя прогоню.

Выражение рассеянности на лице Андрея Ильича сменилось сосредоточенностью, взгляд широко открытых глаз стал напряженным и острым. Только движения его оставались вялыми, словно нарастающая изнутри энергия сковывала их.

— Был у нас такой случай, — продолжал он. — Работал с нами ординатор — старый опытный специалист. Принимал больных, прописывал лекарства, оперировал неплохо. Всем хорош, одно неладно — никому и ни за что не поможет. Спросит у него молодой врач совета, не ответит, заметит, что хирург дал маху, — отвернется, не его дело учить, он ординатор, и только. На консилиуме за словом в карман не полезет, всю свою образованность покажет, но такое завернет, что скорее дело запутает, чем разъяснит. Посовестили мы его раз, другой — не помогает. Вызвал я его и говорю: нельзя в нашем деле знания при себе держать, от неправильных расчетов инженера рушатся дома, а у нас вырастает могила. Мы не вечны, надо спешить нашим опытом поделиться. Знаешь ли, отец, что он мне ответил? «Я, говорит, получаю семьсот рублей в месяц и деньги эти честно отрабатываю. Ни учить, ни воспитывать я никого не намерен, пусть этим занимаются профессора». Я не оставил его в покое, просил, уговаривал, сердился. Не помогло. Мы уволили его и в приказе записали, что он недостоин носить звание врача…

— Мы? — переспрашивает отец, и в голосе его звучит больше иронии, чем любопытства. — Кто же это «мы»?

— Директор городской больницы и я — главный хирург.

— Ты? — удивленный, спрашивает Илья Степанович.

— Да, я, — отвечает Андрей Ильич и продолжает: — Он явился с повинной. Пришел ко мне, обещал исправиться. Я отослал его к директору, но предупредил, что буду возражать против его возвращения на службу. Ему не место среди нас. Он понял меня и ушел.

Пока Андрей Ильич говорил, отец недоверчиво поглядывал на него, кулаки его на столе разжались, маленькое морщинистое лицо не выражало раздражения, а по тому, как Илья Степанович время от времени вскидывал плечами и хитро подмигивал собственным мыслям, можно было заключить, что рассказ сына не переубедил его.

Андрей Ильич это почувствовал и умолк. Старик некоторое время молчал, затем спросил о здоровье невестки.

— Что Елена, жива, здорова? Все еще вязаньем забавляется? Свяжет фуфайку и ищет, кому бы ее подарить?

Старик мысленно увидел свою любимицу: маленькую, подвижную, с тихим переливистым смехом и редкими веснушками, придающими ее лицу приятную простоту, — и улыбнулся от удовольствия.

— И хозяйка хорошая, — ласково проговорил он, — и врач, и человек превосходный. — Он вспомнил свой разговор с сыном и добавил: — Не стоишь ты ее. — И еще более уверенно: — Мизинца ее не стоишь.

Андрей Ильич вспомнил поручение жены и спохватился:

— Чуть не забыл, она связала тебе фуфайку, просила передать.

Он вынул из чемоданчика сверток, выложил на стол подарок, и, словно прикосновение к фуфайке, побывавшей в ее руках, вернуло его к горькой действительности, он невольно вздохнул и низко опустил голову. Старик заметил перемену и, тревожно взглянув на сына, спросил:

— Это что такое? Не случилось ли с ней что–нибудь?

Илья Степанович слушал печальную повесть о болезни Елены Петровны, украдкой смахивал слезы и старался выглядеть спокойным и твердым. Когда дошло до операции, до тревог и сомнений, обуявших хирурга и его ассистента, старик не сдержался, всхлипнул, слезы потекли по его щекам, исчезая в усах и бородке. Прежняя уверенность покинула его, и лицо выражало смесь сочувствия и отчаяния.

— Ай–ай–ай, голубушка, — заломив по–старушечьи руки, причитал старик, — как же это ее И надо же было беде случиться. Экую красавицу, золотую душу подкосило… Спасибо хирургу, что спас. Кто оперировал? Га? — Испуганный молчанием сына, он закричал: — Что ж ты молчишь? Плохо соперировал?

— Нет, как будто ничего, — смущенный резкой переменой, происшедшей с отцом, тихо проговорил Андрей Ильич. — Я ее оперировал.

Старик растерянно простер руки, и они замерли на весу.

— Ты? Никого другого не было? Как же ты смел?

— Мне ассистировал профессор Студенцов — директор института.

— Тебе?

Человек этот взялся его сегодня удивлять. Такую операцию проделать! И кого оперировать? Жену! Откуда у него сил набралось?

— Так вот ты какой, — со смешанным чувством удивления и восхищения проговорил старик. — А я думал, что ты так ничему и не научишься. Дай я тебя обниму. — Он незвучно поцеловал сына и, не будучи в силах подавить свое волнение, неуверенным голосом продолжал: — Не у каждого на то рука ляжет, не у каждого твердости хватит.

— Ты напрасно удивляешься, отец. В ту минуту она была для меня только больной…

— Погоди, погоди, понимаю, — прервал его старик, — понимаю. И у меня такое бывало.

Он сейчас только заметил, что руки у него дрожат, и с досадой сунул их в карманы.

— Ляжет, бывало, у меня больной, — вспоминает Илья Степанович, — человек, как все люди, ничем не замечательный, а я с той минуты будто с ним породнился. И болтовню его слушаю с интересом, и щей с ним из одной тарелки похлебаю. Дал бог, выздоровел мой больной, и словно мы с ним разочлись — снова стали чужими. Тут только увидишь, что ногти у него кривые и табачищем прокурены и лицом нехорош. Верно ты сказал, у кровати больного все думается и чувствуется по–другому.

Облегчив свое сердце разговором, Илья Степанович пригласил сына продолжать: