Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Что бы ни говорили, земные блага обладают неукротимой силой притяжения. Трудно хрупкому чувству предубеждения устоять перед зрелищем самоотверженной любви, сопряженной с грядущим благополучием.

Что же стало с образом, некогда утвердившимся в сознании Евгении Михайловны? Ведь Пузырев на него так мало походил.

Случилось, что человек, казавшийся ей неприглядным и даже вызывавший нечто вроде неприязни, все больше нравился ей. Она готова была поверить, что печать физического несовершенства не умаляет, а возвышает его. Так сабельный шрам, добытый в жестокой, но справедливой борьбе, подобно высшей награде украшает героя и смельчака. Пусть Ардалион Петрович и ростом мал и лицом нехорош, но это ли в человеке главное?..

Шли годы. Евгения Михайловна не жаловалась на свою судьбу, но у рыцаря добра и великодушия обнаруживались все менее привлекательные черты. Он любил прихвастнуть, чуть–чуть преувеличить одно и в такой же мере преуменьшить другое. Повторялось это не часто и по самому неважному поводу. Так, награжденный значком «Отличника здравоохранения», он тотчас вмонтировал свою удачу в петлицу пиджака и, сменяя костюмы, не забывал украсить их этим знаком внимания высокой инстанции. История о том, что предшествовало награде, несколько варьировалась в изложении Пузырева и в отдельных случаях напоминала повесть о подвиге, за который одаряют бессмертием.

Взгляды Ардалиона Петровича на искусство были не безупречны и все больше расходились с представлениями Евгении Михайловны. Назначение театрального зрелища он объяснял так:

— Искусство должно смягчать тревогу души и уносить ее в мир веселья и радости. С этим лучше других справляется оперетта. Спектакль идет в живом темпе, все влюблены и немного глуповаты, говорят друг другу такое, чему ни зритель, ни артисты не верят, поют и пляшут, вернее — скачут, вызывая этим непрерывный смех… Хороша эстрада, а на ней Аркадий Райкин — великий мастер разгонять скуку. Наговорит, насмешит — кого надо отчитает, расправится. Лучше не надо… Очень хороши отечественные кинокартины! От них не загрустишь, каким бы ни было начало, справедливость восторжествует, а страдания будут щедро вознаграждены… Многим нравится опера и балет, нравятся и симфонии Чайковского. Что ж, на вкус и цвет товарища нет… Есть же люди, которым и сатира по душе!..

Ардалион Петрович посещал выставки фотографий и живописи, литературные вечера, бывал на творческих вечерах в Доме актера. Такое расточительство времени он объяснял необходимостью быть «в курсе всего», чтобы в известный момент «лицом в грязь не ударить».

Одному живописному произведению Ардалион Петрович оказал особое внимание. Случилось это после удачной защиты диссертации на степень доктора медицинских наук. В честь важного события молодой профессор повесил в спальне над своей кроватью картину известного экспрессиониста, случайно купленную с рук. Счастливый своим приобретением, он, указывая на полотна, развешанные в спальне, со снисходительным смешком замечал:

— Моя жена наслаждается фотографиями подлинной жизни, а я — вот этим страшным смешением красок… В поэзии я ищу форму, а в живописи — настроение.

Евгения Михайловна могла бы поклясться, что красочное объяснение Ардалиона Петровича и сама идея обзавестись именно этой картиной принадлежали не ему, но как отказать блистательному ученому человеку благороднейшей души в праие быть эксцентричным, чуть–чуть не в ладах с житейской правдой?

Измученный бременем, налагаемым на ученого его согражданами, учреждениями и наукой, Ардалион Петрович все чаще жаловался жене:

— До чего безрукий народ, до чего беспомощный! Навалят тебе гору книг и рукописей по различным дисциплинам и просят одобрить, похвалить. Подавай им визу ученого и обязательно с именем, чтобы он и никто другой отвечал за их прегрешения… За кого они меня принимают? Что я им, энергетическая станция?

Иногда его жалобы озадачивали Евгению Михайловну. Уверенный в том, что тяжкий крест забот о благе человечества дает ему право на сочувствие и снисхождение жены, Ардалион Петрович неосторожно раскрывал ей душу, не всегда насыщенную благочестивым содержанием…

— Трудно, очень трудно, — уверял он ее, — быть до конца добрым. Из–за проклятой ситуации гибнут лучшие начинания, благородные надежды людей… Я — раб обстановки, слуга бессердечных друзей! По их милости приходится нос по ветру держать и чутко прислушиваться к веянию времени. Тем, кто пренебрег ситуацией п не учел обстановки, лихо свернули шею.

— О чем ты толкуешь? — недоумевала Евгения Михайловна. — Объясни толком, в чем дело?

Еозможно ли изъясняться яснее и проще? До чего женщины несообразительны! Говоришь с ней о предметах высокого значения, а в голову ей лезет сущая ересь. Назови ей виновных по имени–отчеству, расставь их в шеренгу, как солдат. Мало ей знать, что «ситуация» означает — важные люди из академии, а «обстановка» — тех из них, с которыми ссориться не следует. И с теми и с другими надо договориться, иначе легко «погореть».

Из всего этого Евгения Михайловна заключала, что незачем усложнять расспросами и догадками и без того нелегкую жизнь мужа. Мало ли каких жертв требует кафедра и институт? Пусть воюет с «ситуацией» и «обстановкой», это, вероятно, чисто мужское дело. Серьезно огорчало ее другое. С некоторых пор Ардалион Петрович все реже появлялся в клинике, больными занимались ординаторы, а сам он словно забросил медицинскую практику. В срочных случаях его находили на важном заседании или на приеме у ответственных особ. Он спешно возвращался на кафедру, выполнял необходимые формальности и вновь исчезал.

Такое отношение к клиническим больным в ее представлении граничило с кощунством и изменой долгу. Лечение больных было призванием Евгении Михайловны, ничто не могло быть дороже и ближе. «Врачебная профессия, — учил ее отец, — не оставляет места для иных радостей, кроме счастливого сознания исполненного долга». Как пример он приводил древние традиции египетских врачей, которые выставляли своих больных на проезжих дорогах и улицах, чтобы услышать совет от других врачей или прохожих, страдавших подобной болезнью…

Во всем этом, разумеется, не только вина Ардалиона Петровича. Ученые советы и общества не могут без него обойтись. Редакции трех журналов ввели его в коллегию, всякого рода союзы и клубы, общества и содружества непрерывно обращаются к нему. Ардалион Петрович, вероятно, и сам этому не рад: какой врач не загрустит по клинике?.. Ведь если от больных отказаться, во имя чего тогда жить?

Печальные мысли не давали Евгении Михайловне покоя, время от времени они возвращались, чтобы воскресить улегшуюся тревогу. Особенно мучительны были те дни, когда в клинике отмечали удачу ассистента, вернувшего к жизни заведомо обреченного больного. Успех долго будоражил творческую мысль врачей, тем временем новое достижение приносило другую значительную радость. Отличившихся было много, но не было среди них Ардалиона Петровича. Напрасно консилиум врачей добивался его присутствия: в одном важном слу–чае он встречал австралийских гостей, а в другом — не менее серьезном — проводил совещание у юных любителей гигиены…