Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Злочевскому в тот день так и не удалось приобщиться к науке. Житейские испытания — злой рок творческих натур — на сей раз воплотились в образе Ардалиона Петровича. Он вошел в секционную, как всегда, неслышным шагом и прошелся по помещению, прежде чем Валентин Петрович заметил его. Встретившись со взглядом помощника, он приложил руку к губам, словно налагал на них печать молчания, и движением век пригласил Злочевского продолжать работу. Анатом, которого директор не так часто жаловал своим приходом, невольно подскочил с места, мгновенно снял очки и уступил гостю свой единственный стул. Пузырев любезным движением руки дал понять, что ценит внимание помощника и великодушно уступает ему стул.

— Я пересмотрел материал твоей докторской диссертации, — сунув руки в карманы и дружелюбно покосившись на помощника, проговорил Ардалион Петрович. — В общем недурно… проскочит, если будущий профессор заблаговременно подумает о внешнем антураже. Тот, кто положит тебе белый шар, должен быть уверен, что он достанется настоящему человеку, не замарашке. Надо принарядиться, нужна шляпа, и не одна, модные туфли, и опять–таки не одна пара, пальто модное и обязательно дорогое. То, что дозволено кандидату, доктору не простят.

Ардалион Петрович распахивает халат и привстает на кончиках пальцев, как бы предлагая вниманию Злочевского новый костюм, недавно привезенный из Англии. Этот портновский шедевр стоит того, чтобы лишний раз его обозреть. Искрящийся взгляд и кривая улыбка, знакомая тем, на кого когда–либо обрушилась милость Пузырева, говорят: «Благослови бога, чтосудьба привела тебя сюда, ты сидишь на верном месте, тут тебе только и расти». Когда–то Ардалион Петрович выразил эту мысль со свойственной ему краткостью: «Растение, способное накапливать микроэлементы редких металлов, нуждается в естественной среде. В горах оно эти сокровища найдет, а в почве огорода — никогда».

Прежде чем начать серьезный разговор, Валентин Петрович подумал, не спросить ли у Пузырева, почему бланк лабораторного анализа заполнен его рукой? Что произошло? Однако тут же решил, что с этим успеется, важнее выяснить другое.

— Вы не находите, что глава об опухолях особенно удачна? — спросил Злочевский. — Мне пришлось над ней крепко потрудиться.

Так уж сложилось в их отношениях — старый друг Пузырев обращался к нему на «ты», а он почтительно отвечал на «вы».

— Глава об опухолях неплоха, — многозначительно причмокнув губами, согласился с ним Пузырев, — я и сам ведь когда–то был патологоанатомом и знаю, как легко такие вещички даются. Проскочишь, не беспокойся, будет у тебя кафедра, будут и студенты.

— Не в этом счастье, — возразил Злочевский, — мне секционная милее всякой аудитории… Я не люблю быть на виду…

Наивное признание вызвало у Ардалиона Петровича улыбку, о себе он этого сказать не мог бы. И услышать и увидеть его можно было всюду по всякому поводу и даже без особых к тому причин. Его голос звучал по радио и телевидению, на съездах ученых, на проводах и встречах, в дни торжественных дат и в будни. Всегда найдется, о чем поговорить и что рассказать: воздать должное всеми признанной знаменитости, сорвать маску с лица лжеученого, выявить вирховианца, морганиста, друзей Фрейда, римского папу, графа Гобино, ратовавшего за неравенство рас; предать анафеме горе–теоретика врожденной неполноценности преступников — итальянца Аомброзо, англичанина Гальтона с его жалкой идейкой создать высшую расу людей. Совесть ученого не позволит ему пройти мимо порочной теории наследственности Менделя, его последыша генетика Вейсмана и лжепророков Ницше и Шопенгауэра.

— Мне всегда нравилась в тебе твоя скромность, — снисходительно улыбаясь, сказал Ардалион Петрович, — я это давно оценил в тебе. Вспомни, как я гонял тебя по клиникам выведать и разнюхать, кто чем дышит, чтобы твоя диссертация была нашим конкурентам на погибель… Ты тогда еще ничего не понимал, и нам пришлось немного поспорить.

Напрасно Ардалион Петрович затронул эту историю, она в свое время причинила Злочевскому немало страданий. Он не соглашался подобным путем искать тему для диссертации и был близок к тому, чтобы отказаться от работы. Тут случилось нечто непредвиденное — Ардалион Петрович исхлопотал ему комнату в новом доме и прислал щедрый подарок ко дню рождения. Как было этому добряку не уступить?.. Как потом оказалось, директор помнил даты рождения всех сотрудников — больших и малых — и не забывал их в те дни чем–нибудь одарить…

— Не прельщайте меня, пожалуйста, карьерой и славой, — не скрывая своего недовольства бестактным намеком Пузырева, сдержанно сказал Злочевский, — у меня и без них достаточно радостей и счастья. Когда я научился делать вскрытие в тридцать минут, мне этой отрады хватило надолго. Убедившись, что я могу читать по органам, как по книге, моим радостям не было конца. Меня увлекла мысль изучить ненормальности в строении различных частей организма. Эти отступления от нормы должны быть закономерны, ничего случайного на свете нет. Я расспрашивал близких и родных умерших, как эти уклонения отражались на человеке при жизни, и многое, как вам известно, узнал. Все эти годы я был более чем счастлив. Каждое вскрытие становилось событием для меня, я ждал новых и новых откровений. Я часто ловил себя на том, что в предощущении чего–то необыкновенного я обращаюсь иногда к распростертому телу с вопросом: «Что нового скажете? На что жалуетесь?»

Громкий смех прервал вдохновенную речь Злочевского. Чувство меры изменило Пузыреву: он ухватился за бока и, вздрагивая всем телом, хохотал.

— Какой ты, право, смешной, — весело выкрикивал он, — кто же спрашивает у покойников, что нового?..

Ардалион Петрович словно взялся его сегодня разозлить. Валентин Петрович смотрел на плоское лицо, все еще озаренное беспечной улыбкой, на широкий бесформенный рот и искривленные губы, уродство которых плохо скрывают пышные усы и бородка «бланже», н впервые за много лет почувствовал к своему другу детства нечто схожее с неприязнью.

— Да, вот еще что, — вдруг вспомнил Пузырев, — прислали мне из издательства сочинение Семена Семеновича под названием «История терапии», первый том. Не обрадовала меня эта история: верхоглядство и безапелляционность полнейшая. В общем — неубедительно. Читателю под видом науки преподносят коку с соком, чистейшую абракадабру… Трудно такую книгу одобрить, а и похвалишь — автору легче не станет. На суде, говорят, дело приняло серьезный оборот. Кто с таким человеком будет якшаться? Великий упрямец! За меня бы дурак уцепился, за моей спиной и черт не страшен. Чего стоит человек без опоры, без оси на земле?.. Кто из великих или малых без поддержки выжил на свете? Пишет книги по истории и ничему не научился. Великий ли Гарвей, подаривший миру законы кровообращения, выплыл без протекции? Враги ограбили его и не оставили в покое за гробом, распустив слух, что он покончил с собой, не будучи в силах вынести недуги и слепоту. Не будь поддержки короля Карла, которому ученый посвятил свой труд, не выбраться бы Гарвею из болота. Философ Декарт не кому иному посвятил свои сочинения, как королеве шведской Христине…