Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

— Само собой разумеется, что к нашей работе и твоим старикам все это не имеет ни малейшего отношения…

Я не забыл настойчивую просьбу Надежды Васильевны и нашел решение, одинаково выгодное для нас всех. Пришло время положить конец и моей игре с Антоном. Его не привлекали мои искания, я не имел в виду ваниматься тем, что ему пришлось по душе. Пора трезво обсудить создавшееся положение и разойтись.

Однажды, помнится, мы сидели с ним на крошечном балкончике моей квартиры и с удовольствием вдыхали аромат раннего цветения берез. Веяло теплом, и при каждом дуновении ветерка внизу шелестела молодая листва деревьев, окаймлявших улицу. Темнело. Мы только что поужинали и молча думали каждый о своем.

— Мне кажется, Антон, что нам пора договориться, — предложил я. — Либо ты будешь работать с нами над нашими темами, либо устраивайся у других. К проблеме клинической смерти я пришел случайно и продолжал работать над ней на фронте по долгу врача. Научная тема — не жизненный спутник, не друг и не жена, с которой мы старимся. Почему бы тебе не продолжить нашу работу? Я раскрою перед тобой все тайны воскрешения из мертвых, не пожалею ни времени, ни труда. Я бы на твоем месте отправился в Сухуми и поработал в обезьяньем питомнике. Ты добьешься там успехов, о каких мы на фронте и не мечтали.

Несмотря на наши стычки и споры, я все еще любил Антона и желал ему всяческих удач. Его настойчивость, бесплодные разговоры, не очень умные и не слишком тактичные, я объяснял мальчишеским упрямством и некоторой распущенностью, усвоенной на фронте. Отказать ему в поддержке после всего того, что он сделал для меня, я не мог, и мне хотелось, чтобы он согласился поехать в Сухуми.

Антон молча выслушал меня и с необыкновенной простотой, которая так часто у него прорывалась, развел руками, усмехнулся и сказал:

— Ничего у меня там не выйдет. Я только и счастлив и уважаю себя, когда нахожусь подле вас. Для меня двери рая закрыты, не требуйте от посредственности чудес.

Ответ растрогал и смутил меня. Он как бы напомнил мне о прежних его признаниях, не вызвавших отклика в моей душе, о привязанности, которую я не оценил. И все же ничего другого я посоветовать не мог. Жаль было Надежду Васильевну и себя. Вряд ли мне легко было бы с этим упрямцем поладить.

Он не соглашался, а я настаивал на своем. Каких только знаков любви и внимания не выказывал он мне, чего только не делал, чтобы не разлучаться со мной! Я убедил директора института, что пребывание Антона в Сухуми необходимо, и ему оставалось либо поехать, либо уходить в другой институт.

Однажды он, расстроенный, явился к нам, обнял меня и сказал:

— Хорошо, я поеду.

Столько горечи и тоски было в этих словах, что я едва не расчувствовался.

— Поезжай в Сухуми, — твердо сказал я, — у тебя будет прекрасный руководитель — мой друг патофизиолог и хирург Воробьев. Я напишу ему, он мне не откажет… Не понравится работа, приезжай, будешь желанным гостем… В Абхазии немало многолетних стариков, — закончил я шуткой, — выяснишь, кстати, чему они обязаны своим благополучием — отсутствию ли шума и вибрации в горах или чему–нибудь другому…

На следующий день вечером он уехал. Незадолго до того, как мы с ним попрощались, Надежда Васильевна сказала мне:

— Туда ему и дорога… В обезьяньем стаде ему только и жить. Боюсь, как бы гамадрилы не возроптали… — Она весело рассмеялась и добавила: — Я такое сказала ему, что бедняге пришлось согласиться… Иначе мы от него не отделались бы…

Всякое начинание трудно, но вдвойне сложно, когда творческий замысел отмечен недоверием поколений и причислен к фантазии незрелого ума. Как бы ни были велики любовь и вера в такое дело, чужие сомнения будут тягостными узами для исследователя. Веками наука пыталась вникнуть в тайну человеческого сердца, познать овеянный легендами двигатель, не знающий себе равного среди других. Верно ли, что одно прикосновение к сердцу останавливает его сокращения? Говорят, любое повреждение сердечной ткани смертельно. Знаменитый хирург сто лет назад предупреждал, что пытаться зашивать рану сердца — значит потерять уважение врачей.

Задача решалась с великим трудом. Вырвав у природы одну из ее тайн, ученые продолжали упорно держаться других заблуждений. Годы принесли доказательства, что сердце — последнее прибежище жизни и умирает последним. Его можно оживить в теле спустя три часа, а вне тела — и на пятые сутки после смерти. Сердце куриного зародыша, охлажденное до ста девяноста шести градусов и хранимое полгода при восьмидесяти градусах ниже нуля, сохраняет способность биться. Лягушка с пересаженным сердцем благополучно доживает до своего естественного конца.

Тем не менее ученые по–прежнему считали, что в теплокровном организме сердце не приживется и спустя неделю–другую рассосется. Вырезанное сердце лягушки может часами и сутками сокращаться, а вынутое из груди теплокровного животного, оно мгновенно перестает биться. Кто станет пересаживать безжизненный орган?

Я задумал рискнуть и вместо протеза из стали дать животному сердце, вынутое из груди другого, и приживить его не в паху или на шее, как обычно пытаются, а в грудной клетке. Подобной операции никто еще не делал, но не пасовать же перед задачей только потому, что решать ее надо впервые.

Я спросил мнения моей первой помощницы:

— Как поступили бы вы на моем месте?

С тех пор как Антон нас оставил, ее словно подменили. Не узнать Надежду Васильевну. Прежде мрачная и неразговорчивая, склонная вспылить и крепко отчитать правого и неправого, она стала резвой и веселой, много шутила и смеялась.

— Как бы я поступила? — многозначительно спросила она. — Повела бы себя так, как учил меня Антон Семенович: всякой деятельности во всех случаях жизни, рекомендовал он, предпочитать переливание из пустого в порожнее. — Надежда Васильевна рассмеялась и, обращаясь к Бурсову, спросила: — Что скажет по этому поводу министр дыхания?

Его прозвали так за умение налаживать у животных искусственное дыхание. Забавная кличка не тяготила Михаила Леонтьевича, и он охотно на нее откликался.

Бурсов, заразившись общим настроением, немного помолчал и с притворным глубокомыслием сказал:

— Древние греки учили, что надо пробовать. «Нечего мешкать», — вторили им скифы.

— Я готова присоединиться к этому плану, — уже более серьезно ответила Надежда Васильевна, — при условии, что вы будете не только работать, но и аккуратно отдыхать.

Это предложение так часто повторялось, что задумываться над ответом мне не приходилось.

— Спасибо за внимание, — говорил я обычно, — пора вам запомнить, что я, как и сердце, отдыхаю во время работы.