Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Он умер раньше, чем я успел его огорчить…

Мои отношения с Лукиным все более ухудшались. Неожиданно для нас, его друзей и близких, он ушел из института и вернулся к обязанностям санитарного инспектора. В привычной для него атмосфере его сварливый характер развернулся во всю ширь. Он «вскрывал гнойники», «пригвождал виновных к позорному столбу», с неслыханной энергией вел какие–то тяжбы с нарушителями закона, требовал суда и расправы. Я уставал от него и не рад был его приходам. Вряд ли он понимал бессмысленность своего поведения, подвергая меня пыткам оскорбительного допроса. Надо было видеть, с каким исступлением он доискивался противоречий в моих словах и швырял мне в лицо двусмысленные намеки, сущность которых определялась одним словом — «убийца».

Надоело ли ему изобличать и оскорблять меня, или отчаяние достигло того состояния, когда один вид мой вызывал у него отвращение, он перестал бывать у меня. Разрыву предшествовала короткая ссора, завершившаяся чем–то вроде торжественного отречения от меня.

— Я не хочу тебя больше знать, — чуть ли не со скрежетом зубов произнес он, — ты не лучше тех отравителей воздуха и воды, с которыми я всю жизнь воюю.

Столь велика была эта ненависть ко мне, что, встретив меня на улице, он спешил отвернуться и ускорял шаги, словно опасаясь, что я остановлю его. Я перестал бывать у него и, с горечью вспоминая напрасные обиды, утешал себя мыслью, что Лукин опомнится и наша ссора будет забыта. Мои надежды не оправдались. Убедила меня в этом добрейшая Вера Петровна. Первая же беседа с ней снова вселила в меня тревогу, от которой я до сих пор не приду в себя.

Наша встреча произошла у меня на квартире. Она пришла поздним вечером, села на краешек стула и, перемежая свои жалобы тревожными опасениями, что Семен Анисимович может вернуться и, не застав ее дома, взбеленится, рассказала:

— Голову потерял, совсем рехнулся человек, беснуется, вопит: «Всех выведу на чистую воду!», «Не дам убийцам покоя, со света сживу!» Спрашиваю его, с кем это он готовит расправу. Толком скажи, кого подозреваешь, кого со света хочешь сжить? Есть же у злодея имя. Не отвечает, а меня расспрашивает, не интересуетесь ли вы тем, как он собирается действовать? Зачем, спрашиваю его, ты по судам и прокурорам ходишь, бумаги по дурости от меня прячешь, следователя чернишь, чем он тебе не угодил? Виновных не нашел, а где их взять? Никто Антона не убивал, выбей эту дурь из головы. Погоди, говорит, не торопись, следователь поплатится, он запомнит меня… Объясните мне, Федор Иванович, что ему надо и кого он подозревает?

Я выразил надежду, что Семен Анисимович утихомирится, следствие убедит его, что Надежда Васильевна тут ни при чем… Вера Петровна меня перебила:

— Не о ней теперь речь, не о ней… — И, снизив голос до шепота, добавила: — Убийцей, мне кажется, он кого–то из мужчин считает, так и говорит: «До виселицы буду преследовать его». Кого бы это он имел в виду?

Эта встреча насторожила меня. Я знал силу страсти Лукина и не раз убеждался, что в своих заблуждениях он опасен. Если никто не остановит его, может случиться беда. Против кого бы из сотрудников ни было его безумство направлено, все они дороги мне. Мне приходила мысль встретиться и поговорить с Лукиным. Он добрый человек, голос друга вернет ему душевное равновесие. Я готов был решиться, но жестокое опасение останавливало меня. Откуда у него это слепое и черствое упрямство, спрашивал я себя, склонность всюду видеть лиходеев и врагов, пристрастие к сутяжничеству и к нелепым заключениям? Его критический ум словно дремлет. Что, если это — симптомы душевного заболевания? Муки сердца и ума сваливали не таких гигантов. Какой смысл искать примирения, ждать от него разумного ответа?

Разговор с Верой Петровной не прошел для меня бесследно. Преследуемый мрачными опасениями, я дня уже не мог прожить, чтобы не поговорить с ней, разузнать, что нового замышляет мой прежний друг. Так я однажды узнал, что Лукин только что закончил беседовать с Бурсовым и молодой человек ушел крайне расстроенным. О чем была речь, она не расслышала, но частенько упоминалось мое имя. Этот сумасшедший в чем–то, вероятно, заподозрил Михаила Леонтьевича. Легко себе представить самочувствие молодого человека. После допросов Лукина мудрено сохранить присутствие духа. Надо было успокоить Бурсова, и с мыслями об этом я отправился к нему домой.

Михаил Леонтьевич жил на Кропоткинской улице в четырехэтажном доме, одной стороной обращенном в небольшой переулок. Из его окна видны были львы на воротах Дома ученых и шумная вереница автомашин. Добраться к дому было значительно легче, чем пройти длинный коридор с множеством дверей, сквозь шпалеры детских колясок, сундуков и принадлежностей кухонного хозяйства. Бурсов занимал маленькую комнатку в конце этого меблированного коридора, рядом с кухней, откуда доносились женские голоса, запах пищи и табачный дым. Кухонька служила также курительным помещением.

Я постучался. Дверь открыл Михаил Леонтьевич. Не выказывая ни малейшего признака удивления, он предложил мне войти. Насколько я успел разглядеть, Бурсов не был расстроен. Стол, уставленный разнообразной закуской, раскупоренная бутылка вина и игривая мелодия, доносившаяся из радиоприемника, скорее свидетельствовали о другом…

— Простите, что я побеспокоил вас, — сказал Бурсов, — мне казалось необходимым сегодня же вас повидать… Я просил передать вам мои извинения…

Я сделал вид, что мне это известно, и промолчал. Приглашение Бурсова облегчало мою задачу. Не прибегая к расспросам, не очень приятным для меня, я мог ограничиться ролью молчаливого слушателя. Он предложил мне закусить и налил вина. Я отказался. Он не настаивал. Бурсов снова извинился, что побеспокоил меня, зажег люстру, завесил шторами окна и, убедившись, что делать больше нечего, вернулся к столу.

— Ваш друг Семен Анисимович Лукин залучил меня к себе и не очень тактично учинил допрос. Расскажи ему, как и от чьей руки пал Антон Семенович. Я вначале подумал, что ему не по себе и хочется поговорить о сыне. Вскоре выяснилось, что я нужен ему как свидетель. Он располагает уликами, что Антона Семеновича отравили, и намерен опорочить проведенное следствие. Преступник ему известен.

Я снова подумал, что Лукин свихнулся. Вряд ли стоило сюда приходить, чтобы услышать версию нового бреда больного ума. Я не торопился с расспросами, а Бурсов решил, что мой черед заговорить, и в свою очередь умолк.

— Кого же подозревает Лукин? — избегая обнаружить свою заинтересованность, спросил я. — Он назвал вам его имя?

Бурсов странно на меня поглядел, опустил глаза и, не поднимая их, сказал:

— Он догадывается, что виноваты вы.